«Непременно вы должны побывать у Толстого», – гремел маститый В. В. Стасов, директор Славянского отдела Санкт-Петербургской Публичной библиотеки. Разговор происходил во время моего визита к нему после окончания Академии художеств, в 1897 году.

«Что мне все ваши академические дипломы и отличия. Вот пусть сам великий писатель земли русской произведет вас в художники. Вот это будет признание. Да и «Гонца» вашего никто не оценит, как Толстой. Он-то сразу поймет, с какой такой вестью спешит ваш «Гонец». Нечего откладывать, через два дня мы с Римским-Корсаковым едем в Москву. Айда с нами! Еще и Илья (скульптор Гинцбург) едет. Непременно, непременно едем».

И вот мы в купе вагона. Стасов, а ему уже семьдесят лет, улегся на верхней полке и уверяет, что иначе он спать не может. Длинная белая борода свешивается вниз. Идет длиннейший спор с Римским-Корсаковым о его опере. Реалисту Стасову не вся поэтическая эпика «Китеж – града» по сердцу.

«Вот погодите, сведу я вас с Толстым, поспорить. Он уверяет, что музыку не понимает, а сам плачет от нее», – грозит Стасов Римскому-Корсакову.

Именно в это время много говорилось о толстовских «Что есть искусство?» и «Моя вера». Рассказывались, как и полагается около великого человека, всевозможные небылицы о Толстом и его жизни. Любителям осуждения и сплетен предоставлялось широкое поле для вымыслов. Не могли понять, каким образом граф Толстой может пахать или шить сапоги. Распространялись нелепые слухи о так называемом безбожии Толстого. Но клеветники замалчивали то, что безбожник никогда не смог бы написать прекрасную притчу о трех отшельниках.

К сожалению, у меня нет под рукой дословного текста этого рассказа, но все, кого притягивает великая личность Толстого, могут ознакомиться, по крайней мере, с кратким содержанием.

На одном острове жили три старых отшельника. Они были настолько простодушны, что их обычная молитва звучала так: «Нас трое – Вас трое – Помилуйте нас!» И великие чудеса совершались во время их простой молитвы. Случилось местному епископу услышать об этих отшельниках и их неприемлемой молитве, и решил он поехать и научить их молитве канонической. Он прибыл на остров, объяснил отшельникам недостойность прежней молитвы и обучил их множеству принятых молитв, затем епископ отплыл на корабле. И увидел он, что по морю за кораблем следует облако света. И когда сияние приблизилось, он разглядел трех отшельников, которые держались за руки и бежали по волнам, торопясь догнать корабль. Приблизившись, они попросили епископа: «Мы забыли молитвы, которым ты учил нас, и просим повторить их еще». Когда епископ увидел такое чудо, он сказал отшельникам: «Живите с прежней молитвой».

Может ли отрицатель бога так удивительно изобразить отшельников, достигших просветления в наивной молитве? В действительности у Толстого, великого искателя, все главное и истинное находилось рядом с сердцем.

Также у всех в памяти его «Плоды просвещения», наполненные сарказмом по поводу невежественных толкований спиритических сеансов. В этом некоторые хотели бы усмотреть отрицание Толстым всей метафизической сферы. Но великий мыслитель бичует только невежество.

Его эпические «Война и мир», «Анна Каренина» и многие другие произведения и притчи являют широкий охват психологии в ее наивысшем понятии. Да, в пылу дискуссии Толстой может утверждать, что непритязательный народный танец для него равновелик высочайшей симфонии. Но если кому приходилось быть свидетелем глубокого воздействия на Толстого именно симфонической музыки, для того совершенно ясно, что его парадоксы вмещают нечто гораздо более тонкое и обширное, чем то, что в его собственных толкованиях на виду у публики. Толстой, великий учитель, перед самым концом отправился в Оптину Пустынь, и не этот ли высокодуховный поступок явился замечательным апофеозом его прекрасной жизни!

На следующее утро после приезда в Москву мы отправились в дом Толстого в Хамовниках. Каждый вез какие-то подарки. Римский-Корсаков – свои новые ноты. Гинцбург – бронзовую фигуру Толстого. Стасов – какие-то новые книги, а я – фотографию с «Гонца».

Тот, кто знавал тихие переулки старой Москвы, старинные дома, отделенные от улицы двором, всю эту атмосферу просвещенного быта, тот знает и аромат этих старых усадеб. Пахло не то яблоками, не то старой краской, не то особым запахом библиотеки. Все было такое простое и вместе с тем утонченное. Встретила нас графиня Софья Андреевна, жена великого мыслителя. Разговором завладел Стасов», а сам Толстой вышел позже. Тоже такой белый, в светлой блузе – «толстовке», и навсегда осталось первое впечатление от его излучающего свет облика.

Только в больших людях может сочетаться такая простота и в то же время несказуемая значительность. Я бы сказал – величие. Но такое слово не полюбилось бы самому Толстому, и он, вероятно, оборвал бы его каким-либо суровым замечанием. Но против простоты он не воспротивился бы. Только огромный мыслительский и писательский талант и необычайно расширенное сознание могут создать ту убедительность, которая выражалась во всей фигуре, в жестах и словах Толстого. Его лицо называли простым. Это не совсем так: у него было значительное, типично русское лицо. Такие лица мне приходилось встречать у старых мудрых крестьян, у староверов, живших недалеко от города. Черты Толстого могли казаться суровыми. Но в них не было напряжения, но, наоборот, выявление мощной, спокойной мысли. Индии ведомы такие лица.

Осмотрел Толстой скульптуру Гинцбурга, сделал несколько кратких и метких замечаний. Затем пришла и моя очередь, и Стасов оказался совершенно прав, полагая, что «Гонец» не только будет одобрен, но вызовет необычные замечания. На картине мой гонец спешил в ладье к древнему славянскому поселению с важной вестью о том, что «восстал род на род». Толстой говорил: «Случалось ли в лодке переезжать быстроходную реку? Надо всегда править выше того места, куда вам нужно, иначе снесет. Так и в области нравственных требований надо рулить всегда выше – жизнь все снесет. Пусть ваш гонец очень высоко руль держит, тогда доплывет». Я часто вспоминал этот совет Толстого. Затем Толстой заговорил о народном искусстве, о некоторых картинах из крестьянского быта, как бы желая устремить мое внимание в сторону народа. «Умейте поболеть с ним» – такие были напутствия Толстого. Затем началась беседа о музыке. Опять появились парадоксы, но за ними звучала такая любовь к искусству, такое искание правды и забота о народном просвещении, что все эти разнообразные беседы сливались в прекрасную симфонию служения человечеству. Получился целый толстовский день. На другое утро, собираясь обратно в дорогу, Стасов говорил мне: «Ну, вот теперь вы получили настоящее звание художника».

Изумительная жизнь Толстого – это жизнь великого писателя и великого учителя света. Вехи его жизни лишь углубляют народное признание. И когда произошел разрыв с церковью, именно ему принадлежало безраздельное сочувствие народа.

Кроме того, опубликованы многочисленные работы Толстого, повсюду в России распространены запрещенные очерки и письма. Шепотом обсуждались причины и последствия отлучения Толстого от церкви, ходили слухи о его тайной встрече с царем. Также обсуждались пророчества Толстого – после широкого оповещения в прессе некоторых удивительных прогнозов. В своих предсказаниях писатель уже предвидел великую войну и другие общеизвестные события.

Внимательно принималось все новое, что говорил Толстой, словно могучая толстовская мысль властвовала над официальщиной. Наряду с глобальными утверждениями о непротивлении злу, о всечеловеческой любви, о подлинной всеобщей культуре, встречались такие проникновенные описания, как, например, смерть дерева. Индия особенно оценила бы по-настоящему истинные слова, вмещающие глубокую мысль о вездесущности жизни. Словами одной из своих героинь, Наташи, Толстой восклицает: «Да, я думаю, что мы спешим, и, думаю, мы спешим домой. Но лишь Бог знает, куда мы движемся в такой темноте. И, возможно, мы дойдем, и очутимся не в Отрадном, а в волшебном царстве. И я думаю...»

Священная мысль о прекрасной стране жила в сердце Толстого, когда он шел за сохою, как истинный Микула Селянинович древнерусского эпоса, и когда он, подобно Беме, тачал сапоги, вообще искал случая прикоснуться ко всем фазам труда. Без устали разбрасывал этот сеятель жизненные зерна, и они крепко легли в сознание русского народа. Бесчисленны дома имени Толстого, толстовские музеи, библиотеки и читальни его имени. И разве можно было вообразить лучшее завершение труда Толстого, как его уход в пустыню и кончину на маленьком полустанке железной дороги? Удивительный конец великого путника! Это было настолько несказанно, что вся Россия в первую минуту даже не поверила. Помню, как Елена Ивановна первая принесла эту весть, повторяя: «Не верится, не верится! Точно бы ушло что-то от самой России. Точно бы ограничилась жизнь».

Я сейчас записываю эти давние воспоминания, а под окном от самой земли и до самого неба, через все пурпуровые и снеговые Гималаи, засияла всеми созвучиями давно небывалая радуга. От самой земли и до самого неба! Знак благословения от небес земле.

Также именно Елена Ивановна принесла и совсем другую весть. Не раз доводилось ей находить в книжных магазинах нечто самое новое, нужное и вдохновительное. Нашла она и «Гитанджали» Тагора в переводе Балтрушайтиса. Как радуга засияла от этих сердечных напевов, которые улеглись в русском образном стихе Балтрушайтиса необыкновенно созвучно. До этого о Тагоре знали в России лишь урывками. Конечно, прекрасно знали, как приветственно имя Тагора во всем мире, но к сердечной глубине поэта нам, русским, еще не было случая прикоснуться.

«Гитанджали» явилось целым откровением. Поэмы читались на вечерах и на внутренних беседах. Получилось то драгоценное взаимопонимание, которое ничем не достигнешь, кроме подлинного таланта. Таинственно качество убедительности. Несказуема основа красоты, и каждое незагрязненное человеческое сердце трепещет и ликует от искры прекрасного света. Эту красоту, этот всесветлый отклик о душе народной внес Тагор. Какой такой он сам? Где и как живет этот гигант мысли и прекрасных образов? Исконная любовь к мудрости Востока нашла свое претворение и трогательное звучание в убеждающих словах поэта. Как сразу полюбили Тагора! Казалось, что самые различные люди, самые непримиримые психологи были объединены зовом поэта. Как под прекрасным куполом храма, как в созвучиях величественной симфонии, победительно соединяла сердца человеческие вдохновенная песнь. Именно так сказал сам Тагор в своем «Что есть искусство?» «В искусстве наша внутренняя сущность шлет свой ответ наивысшему, который себя являет нам в мире беспредельной красоты, поверх бесцветного мира фактов».

Все поверили, и верят, и знают, что Тагор принадлежит не к земному миру условных фактов, но к миру великой правды и красоты. Прочно зародилась мечта: где бы встретиться? Не доведет ли судьба и здесь, в этом мире, еще увидать того, кто так мощно позвал к красоте-победительнице? Странно выполняются в жизни эти повелительные мечты. Именно неисповедимы пути. Именно сама жизнь ткет прекрасную ткань так вдохновенно, как никакое человеческое воображение и не представит себе. Жизнь – лучшая сказка.

Мечталось увидеть Тагора, и вот поэт самолично в моей мастерской на Квинсгэттеррас в Лондоне в 1920 году. Тагор услышал о русских картинах и захотел встретиться. А в это самое время писалась индусская серия панно «Сны Востока». Помню удивление поэта при виде такого совпадения. Помню, как прекрасно вошел он, и духовный облик его заставил затрепетать наши сердца. Ведь недаром говорится, что первое впечатление самое верное.

На обеде Мирового Объединения Верований в 1934 г. в Нью-Йорке доктор Кедарнат Дас Гупта обрисовал нашу первую встречу с Тагором следующими словами: «Это произошло около 14 лет назад в Лондоне. Тогда я навестил Рабиндраната Тагора и он сказал: «Сегодня я хочу доставить Вам огромное наслаждение». Он привел меня в Южный Кенсингтон в квартиру Рерихов, заполненную великолепными полотнами. Пока мадам Рерих показывала картины, я думал об одном прекрасном понятии Востока: пракрити и пуруша, проявление мужского через женское. Я навсегда запомнил эту встречу».

Таким же незабываемым и для нас осталось это явление Тагора, со всеми проникновенными речами и суждениями об искусстве. Незабываемым осталось и его письмо, насыщенное впечатлениями нашей встречи. Затем встретились мы и в Америке, где в лекциях поэт так убедительно говорил о незабываемых законах красоты и человеческих взаимопониманий. В суете левиафана-города слова Тагора иногда звучали так же парадоксально, как и волшебная страна Толстого. Тем больше был подвиг Тагора, неустанно обходившего мир с повелительным зовом о красоте. Сказал поэт: «Цивилизация ждет великого завершения выражения своей души в красоте». Можно цитировать неустанно из книг Тагора его моления и призывы о лучшей жизни, такие легко выполнимые в непреложной стране самого поэта.

Разве далеки от жизни эти зовы? Разве они лишь мечты поэта? Ничуть не бывало. Вся эта правда во всей своей непреложности дана и выполнима в земной жизни. Напрасно невежды будут уверять, что мир Тагора и Толстого утопичен. Трижды неправда. Какая же утопия в том, что нужно жить красиво? Какая же утопия в том, что не нужно убивать и разрушать? Какая же утопия в том, что нужно знать и напитывать все окружающее просвещением? Ведь это все вовсе не утопия, но сама реальность. Так же, как реальна доступная помощь везде и во всем. Если бы хотя в отдельных, притушенных искрах не проникал в потемки земной жизни свет красоты, то и вообще жизнь земная была бы немыслима. Какая же глубокая признательность человечества должна быть принесена тем гигантам мысли, которые, не жалея своего сердца, поистине самоотверженно приносят напоминание о вечных основах жизни. Без этих законов о прекрасном жизнь превратится в такое озверение и безобразие, что упущено будет каждое живое дыхание.

Страшно проклятие безобразия. Ужасно гонение, которое во всех исторических эпохах сопровождало истинное искание и познавание. Когда невежда предписывает свой канон, это равносильно воцарению бессмыслицы и слабоумия разрушения. Велик дар Толстого и Тагора человечеству. Не эгоистичные скряги, но самые щедрые дарители дают и дают нескончаемо. Расцвета подлинной культуры жаждет сердце Тагора. Шантиникетан – твердыня просвещения, навсегда связанная со множеством великих имен. Многие художники и деятели культуры Индии, вместе с зарубежными сотрудниками разделяют идеи Шантиникетана.

Не легко возделывать поле Культуры. Нередко люди полагают, что итог грандиозных исторических свершений всегда увенчан лаврами. История иногда увековечивает целые эпохи преодолений всего несколькими жгучими словами. Но как много шипов встретилось на пути, и сколько бесценных сил потрачено, чтобы сложить ступени человеческих достижений поверх всех помех, вражды и невежества. Тем радостнее свидетельствовать, как ценны плоды посева Тагора. В лице Тагора мы видим замечательный синтез мыслителя, поэта, барда, художника и учителя жизни. Из глубин веков слышна весть о возможности такого слияния счастливых достижений. И когда здесь, на нашей terra dolorosa, «земле печали», перед собственными глазами подобное явление предстоит всем нападкам хаоса, поистине, для нас открываются новые возможности. Благодарностью полнятся сердца свидетелей вдохновенного подвига. Не требуют признательности гиганты мысли. Но она нужна космосу как строительный материал сияющего будущего.

Не назвать ту грань Культуры, которую бы не затронул Тагор. Разносторонне образованный, творческий и созидающий, Тагор не просто благожелателен, но действенно найдет совет помощи. И естественно для Рабиндраната Тагора сердечно созвучать пакту защиты сокровищ мировой культуры. Чей дух сможет трепетать с большим жаром, охраняя плоды созидания? Тагор знает трудности настоящего. Он остро ощущает, сколько злобы и ненависти нависло сейчас над миром. Тагор знает не по газетам, но всем своим чутким сердцем, какие мировые опасности встают в наши армагеддонные дни. Тагор не скрывает этих опасностей. Как всегда, смело, он говорит о вопросах мира и просвещения. Можно себе представить, сколько шипения где-то раздается о его призывах о мире.

Последнее его письмо, полученное недавно, с болью отмечает мировое положение: «Мой дорогой друг. Проблема мира сегодня является наиболее серьезной заботою человечества, и наши усилия кажутся такими незначительными и тщетными перед натиском нового варварства, которое бушует на Западе со все возрастающей яростью. Безобразное проявление обнаженного милитаризма повсюду предвещает злое будущее, и я почти теряю веру в самую цивилизацию. И все же мы не можем сложить наши устремления – это только ускорило бы конец».

Великий поэт сердцем чуял беду теперешнего смятения. Мыслитель знает, что каждый работник Культуры храбро оборонит свой пост и пожертвует собой в защите сокровищ мира. И в этом самопожертвовании также ясно проявляется знамя служения человечеству Толстого. Как Толстой никогда не был политиком, так и Тагор стоит несокрушимо могучим учителем жизни.

Вряд ли кто другой с подобной убедительностью объединил бы новейшие течения с предписаниями древней мудрости. Такой синтез большинству людей покажется, может быть, невозможным. Даже уважаемые философы часто останавливались пред неприступным «или – или». Будто бы жизнь имеет не единственный источник, и будто бы космические законы не непреложны. Древнейшее откровение Риг-Веды гласит: «Истина одна – человек зовет ее разными именами». Я часто слышу, как даже образованные люди говорят об устарелости изречений Конфуция или Вед. Изучение древней мудрости они полагают как недостаток прогресса. Лишь сейчас некоторые выдающиеся научные изыскания начинают вновь подтверждать ценность знаний, дошедших до нас из глубин древности. Врожденная мудрость Тагора и его глубокое понимание современной литературы и науки равновесно сочетаются, являя золотой путь, что большинству кажется утопией. Впереди утверждается достижение, и мало кто может принять его с полным вниманием и доброжелательностью.

На семидесятилетнем юбилее Тагора мы написали: «Виджая Тагор!» Трудна такая победа, но драгоценнее всего восторг сияния героя в служении человечеству.

Для стороннего поверхностного наблюдателя Толстой и Тагор могут показаться несходными; те, кто с удовольствием выискивает противоречия, несомненно, и здесь постараются употребить свой ум д ля разъединения. Но если благожелательно и без предубеждений сопоставить двух мыслителей, мы будем сожалеть, что нет совместного изображения Толстого и Тагора – в сердечном разговоре, в глубокой мудрости, в желании нести благо человечеству. Мы с радостью увидели портрет Тагора в латвийской газете «Сегодня», по случаю его семидесятилетия. Известный поэт Латвии, Рудзитис, великолепно описал великого Тагора в монографии, а недавно проф. В.Булгаков прислал мне из Праги прекрасную карточку Толстого, снятую вместе с ним в 1910 г. в Ясной Поляне. И опять великие облики Тагора и Толстого встают передо мной в их возвышенном служении человечеству. И мне бы хотелось видеть двух гигантов мысли рядом на одном портрете.

Глубоко чтим Тагора и Толстого!

Назад в раздел