Оончание серии публикаций. Ранее:
1 часть. Коммуна, ставшая легендой
2 часть. Адриан Топоров в русской культуре
3 часть. О книге А.М. Топорова «Крестьяне о писателях»

Адриан Топоров. Воспоминания

«МАЙСКОЕ УТРО»

Памятный знак в честь учителя А.М. Топорова и коммунаров. Алтай, Косихинский район Село Майское утро. Пруд коммуны "Майское утро". 1964 г. Мемориальная плита на месте коммуны "Майское утро". Рисунок С.П. Титова в 1980 г. Участники марафона «Пробег через XX век», посвящённого А.М. Топорову, С.П. ТИтову и коммунарам "Майского утра", освещавшегося газетой "Алтайская правда", в 2012 году

После разгрома колчаковщины передовые люди села, бывшие партизаны вечерами засиживались у меня в школе, думали думу о новом житье-бытье. Все понимали, что жить по-старому нельзя, что пришла пора строить новый мир. Иначе для чего же совершалась революция.

Решили организовать коммуну.

На сельском сходе два десятка семей подали заявление, чтобы им выделили земельные угодья. И грянул бой! Первым выскочил один из «крепких хозяев» Егор Камакин. Трясясь от злобы, пошаркал бахилами от задней лавки к столу председателя, сорвал с головы собачий треух и рявкнул:

- Нет! Не дадим согласу на выдел откольникам!

Завизжал похожий на скопца Никита Голеузов:

- Наша воля! Не может коммуния устоять против опчества!

Шумели и другие:

- Где такие права, чтоб с миром идти на раздерягу?

- Не дадим землю на отруб, и всё тута!

- С опчеством не спорь! На мир и суда нет!

Поднялся Иван Алексеевич Носов, бывший батрак, недавний партизан, негромко и внятно сказал:

- Вы что, товарищи? Забыли, в каком государстве живёте?

Сборня притихла.

- Сколько не горланьте, - продолжал он, - а землю дадите. Не хотите добром, власть прикажет выделить.

Кто-то спросил:

- А какие земли коммуния просит?

Носов ответил, и опять крик:

- Ишь чо захотели!

- Не согласны отрезать степь у Падуна!

- Отдай им чельцо, а себе, вишь, озадок!

- Нехай берут увалы у Ярошина Лога!

- Али землю при дороге.

К согласию не пришли.

Я помог коммунарам сочинить заявление в губземотдел, что тоже было в те годы обычным занятием учителей. Наши ходоки отправились в Барнаул. Вскоре оттуда прибыл землемер и объявил «опчеству», что властями предписано выделить угодья новой коммуне. Выслушан он был в угрюмой тишине и приступил к размежеванию.

20 марта 1920 года стало днём рождения коммуны «Майское утро».

Название придумала Прасковья Ивановна Зайцева, одна из коммунарок, поэтическая душа. Пришли на облюбованное место, остановились на увале, покрытом вековыми соснами и берёзами, увидели сверху речку, Журавлиную согру. Тут и решили ставить поселок коммуны.

- Мужики! – сказала Зайцева. – Нехай она прозывается «Майское утро» за её баскую местность. Ажно дух радуется!

На том и сошлись. А умный, много читавший Пётр Степанович Зубков, первый организатор коммуны, вложил в название политический смысл:

- И пусть слова «Майское утро» будут напоминать, что Советская власть дала нам такую же прекрасную жизнь, какой бывает здесь месяц май.

Жизнь, однако, была поначалу тяжела. В 1920-1921 годах разруха и голод душили страну. Многие верх-жилинцы сидели на мякине, а у кого хозяйство было покрепче – те в коммуну не пошли. Да и сами коммунары строго вели отбор, зорко присматривались друг к другу, оценивали не только политические настроения, но и моральные качества людей. Во время процедуры приёма задавались такие вопросы:

1. От чистого ли сердца вступаешь в коммуну?

2. Будешь ли честно трудиться?

3. Не станешь ли противиться культурным начинаниям?

4. Согласен ли добровольно выполнять устав коммуны?

Ясно понимая, что с многолюдным коллективом и громоздким хозяйством по первости не совладать, зачинатели коммуны приняли лишь двадцать пять семей. Это было мудро. Зато в состав её вошли сознательные искренние доброхоты новой жизни. Без колебаний обобщили всё своё имущество за исключением одежды, обуви и мелких вещей личного пользования. Трудно сказать, как они втайне переживали самоотречение от собственности – крестьянину это трудно, - но внешне, сколько я помню, никто не сокрушался по ней.

Как только солнышко согнало последний снег, коммунары начали валить лес на увале, поставили на пнях первые амбары и временные хозяйственные дворы. Постепенно разбирали свои хаты в селе, чтобы перевезти на новое место. Но с этим не спешили. Подходил весенний сев, и перед «майскими» вставали десятки сложных вопросов. А свести их можно, пожалуй, к одному, самому простому: «Как выжить?»

Сеять решили просо. Добыли с превеликим трудом семена, а расчёт был такой, что плодородная целина на поскотине прокормит, даст достаточный урожай. Но прежде надо было поднять эту целину – без нынешних тракторов, со считанными, истощёнными лошадьми. Коммунары трудились от зари до зари. И уродило просо на славу. Когда по дороге проезжал верховой, еле маячила над посевами его голова. Стебель каждого растения у корня тоньше детского пальчика, кисти же висели не метёлками, а увесистыми кулаками. Зерно чуть меньше конопляного. Я отродясь не видал такого проса. Намолотили его коммунары полный амбар. Мололи и пекли просяники, рушили – и варили пшённую кашу. Спаслись от голода.

Тяжелейшее было время, а ничем не замутнённое, чистое, светлое. Я бы его назвал временем первоначального энтузиазма, когда светлое будущее казалось совсем близким – вот оно, рукой подать! Трудности были вовне, внутри коммуны царило согласие. Никто не вешал замков на амбары и кладовые, никто не требовал контроля за работой других. Всяк трудился по совести и во всю мочь. В коллективном труде закалялись единая воля и душевная спайка, которые оберегали организацию даже в самую тяжкую пору бандитизма.

Бандитов было множество, они таились в сограх и лесах, их подкармливали кулаки, в подмётных письмах они грозили: «Вырежем коммунию, коли не разойдетесь!» Как-то это не пугало людей: не только не разошлись, но, напротив, сплотились. Месяцами спали, не раздеваясь, под головы клали ножи, топоры, вилы. На заре все идут в поле, а кто-нибудь из стариков лезет на разлатую сосну, в руках – берданка: если заметит опасность – выстрелит, оповещая коммунаров.

Вот обычная картина. Июньский день, люди трудятся дружно: одни рубят избу, другие везут брёвна из леса, третьи обжигают кирпич. И вдруг выстрел, истошный крик дозорного: «Бандиты!» Тотчас женщины и дети врассыпную, мужчины с ружьями залегают в назначенном месте. (Одно время к нам прислан был небольшой красноармейский отряд, а больше сами несли охрану.) Жуткая тишина, проходит пять-десять минут, потом либо жди перестрелки, либо окажется, что это ложная тревога, и тогда со смехом, шутками коммунары продолжают работу.

Даже читки, беседы просили меня проводить не в помещении, а в лесу, - спокойнее. Сидим, просвещаемся, но хряснет сучок, сорвётся сосновая шишка, и все невольно пригибают головы. Сумрачно, страшно… Но оцените и такой факт: первым капитальным домом в два этажа, построенным под ножами и дулами бандитов, была в «Майском утре» новая школа.

К началу 1921 года большая часть коммунаров уже перебралась в поселок. Пример дружной жизни и ладного труда у всех был перед глазами, потянулась за «майскими» молодёжь, задумались старики. Но не успело ещё молодое деревцо коммун запустить глубоко корни, как на него налетел шквал – чумышское кулацко-бандитское восстание. Оно погубило сотни прекрасных людей, сожгло десятки новых построек, уничтожило многие коммуны в Чумышском и Сорокинском районах. Шквал приближался и к «Майскому утру», однако отряды Красной Армии ликвидировали его. И тогда уцелевшие коммуны Заобской округи вступили во второй этап своей истории, который можно назвать их лихолетьем.

Дело в том, что волна кулацкого восстания захлестнула и обманутых середняков, бедняков, батраков. Боясь расплаты, они скопом подались в коммуны. Мои друзья говорили тогда: «Посыпались, как вши с гашника!» Отказывались брать кого попало, но тщетно. На беду, местные власти, вместо того чтобы разобраться с людьми, обрадовались такой «активности». Посыпались указания принимать всех подряд, всех без исключения. Начался сплошной кавардак.

У нас дошло до того, что не согласных записаться в коммуну выселили из Верх-Жилинского. Даже тех, кто вовсе был непричастен к мятежу. Этот неслыханный произвол учинил тогдашний диктатор села Васька Яргин, безграмотный мужик, ходивший с самодельной шашкой, украшенной красным бантом. Я было сунулся с возражениями, но он даже спорить не стал, замахнулся на меня шашкой:

- Пшёл! И ты захотел туда же?!

Ранним утром начался исход «несогласных». Взвалив на телеги домашний скарб, привязав скот к оглоблям, угрюмо шагали бородачи, голосили бабы, плакали малые дети. Тревожно ревели коровы, ржали лошади. Гарцуя вдоль обоза на лихом коне, Яргин покрикивал:

- Пшёл! Будя выть! Айда к поскотине!

Ночью в опустевшем селе слышался вой осиротевших собак. Добравшись до Оби, выселенцы послали делегацию в Барнаул. Дней через пять привезли из губземотдела бумагу, в которой говорилось, что, по учению Владимира Ильича Ленина, вступление в коммуны добровольное, а Яргин подлежит ответственности за дискредитацию Советской Власти. И его самого убрали из Верх-Жилинского, отдали под суд.

Однако сделанного не воротишь. Днями и ночами заседали в коммунах комиссии, рассматривая сотни заявлений о приеме. Теперь уже мужики сами подавали их, но от чистого ли сердца, вполне ли по доброй воле, никто не спрашивал. Повсюду стали возникать новые коммуны, нередко липовые, сшитые на живую нитку, и к руководству в них пробрались случайные люди. Спешили согнать на общий двор коров, овец, свиней, кур, свозили сохи, бороны, плуги, телеги, сани и прочее имущество. А помещений не было, не хватало ни кормов, ни пригонов, ни закутов.

Жизнь стала взбаламученным морем.

Должен заметить, искренне заблуждались тогда и многие честные люди. Торопились как можно шире размахнуться в строительстве новой жизни, забыв о том, что нет ещё ни материальной базы, ни опыта ведения громоздкого хозяйства. Даже испытанные коммунары, мои старые друзья, верили, что в коллективном котле быстро «переварятся» их вчерашние недруги.

Позже на районном слете колхозников один оратор так сказал об этом:

- В коммуны полез народ самых разных категориев: бедняки, середняки, батраки, кулаки, дураки – словом, всех цехов! Сволоклись вместе и давай жить без всякого соображения.

Все усилия упорядочить ведение хозяйства напоминали стремление сгрести воду в кучу. Никакого учёта труда коммуны не знали. По идее они строились на доверии, на сознательности людей. Пришельцы с виду будто и суетились, да без толку. Смотришь на них, бывало, - ходят, как варёные. А дома-то у себя каждый поворачивался! Вбили себе в головы: раз имущество не моё, то и ничьё, пусть, мол, хоть всё сгинет. Стёрла кобыла холку – ничего, заживёт! Хомут валяется в грязи – там ему и место! Забыли съездить за кормом для скота – эка боль!

Иные под маской усердия таили безразличие, а то и ненависть ко всему, что делалось в коммуне. Скандалы, особенно среди женщин, не прекращались. Заметит Марья, что Дарье раньше неё выдали обутки, и пошла свара. «Ничьи» свиньи тонули в свинарнике по брюхо в грязи. Заражённых поносом телят не отделяли от здоровых. Скоту в общем пригоне наваливали горы сена, часть затаптывалась, превращалась в навоз. Коров вовремя не доили, пойла им не давали, даже пастухи ленились лишний раз сгонять стадо на реку.

Извне коммуне уже ничто не угрожало, но изнутри раздирало её. Каждый боялся сделать больше других. Пошлют мужика на пахоту, а он огрехи оставляет чуть ли не в сажень шириной. Дадут бабе огуречные семена, а она, чтобы отделаться поскорей, загонит их в десяток лунок – и домой. Назначат какую-нибудь тётку Федору печь хлебы, так она назло такие завернёт, что не прожуешь. Даже у честных тружеников опускались руки, а уж те, кто метил «на вылет», орудовали всё откровеннее. Пошло воровство, какого не знали первые коммуны. Повсюду теперь висели замки, но и они не помогали. Каждый день тащили кур, свиней, прятали в лесу плуги, телеги, лопаты, вилы, упряжь, чтобы по выходе из коммуны было чем «пойматься за землю».

- Ничего, - говорили, - скоро власть дозволит!

И дождались: начался развал хозяйств, совпавший с введением нэпа. В самый разгар сева кинулись врассыпную «коммунары поневоле». Завязалась великая тяжба при разделе имущества. Ликвидационные комиссии носились по району, а следом наезжали хищники из липовых коммун, хапая чужое добро. И кое-где ухитрились согнать к себе породистых коров и лучших коней, а после, когда поутихли страсти, перешли на устав ТОЗов (товариществ по совместной обработке земли), а там и вовсе разбежались в разные стороны. И сколько же в ту пору попортили добра, порезали скота!..

Коммун уцелело после лихолетья немного, и выходцы, обиженные при разделе, разжигали в сёлах злобу против них. Все беды валили на честных коммунаров, сочиняли всевозможные россказни и небылицы.

…Самоочищение «Майского утра» от чужеродных элементов было мучительным. Долго ещё кулаки и их присные вредили хозяйству, губили посевы, похищали скот, трижды поджигали амбары, избы, бани, нападали на активистов. Ночью пробрались в хату Егора Блинова, первого нашего тракториста, и выстрелили в него в упор. Чудом он остался жив, но был искалечен на всю жизнь. Однако первые коммунары стойко пережили все тяготы «прилива» и «отлива». Сумели сохранить всё основное ядро и даже обросли сторонниками – немногими, но истинными. Коммуна устояла на земле, и начался третий этап ее истории. Лишённый наивных фантазий и прекраснодушных представлений, был он зато деловым, трезвым, прочным.

Семья А.М. Топорова, Алтай, 20-е годы

Об этом я ещё напишу, а пока замечу, что все годы был вместе с передовыми людьми села. Именно так я понимал свою задачу учителя. Выступал на сходах, воевал с тайными и явными врагами коммуны спорил и с излишне ретивыми радетелями её. Стал в ту пору селькором, печатал статьи и заметки в газетах. Не прерывал читок, вёл занятия со взрослыми, учил, само собой, и детей. В первый же год коммунары сказали мне:

- Ты, Митрофаныч, подбивал нас на коммуну, так иди же к нам работать. Без культуры коммуне не жить. Нам нужна школа, нужны наука, театр, хор, оркестр, курсы, лекции. Учи и весели нас!

Да, так они и говорили: «весели нас». И это весели, понимали не как пустое развлекательное времяпрепровождение, а как способ бытия, как средство укрепления трудового энтузиазма, как мощное оружие борьбы за новую, настоящую жизнь.

Человек, не любящий свою профессию, всякому делу обуза. Плох он и на заводе, и в поле, и в научной лаборатории, но хуже нет, коли окажется в школе. Педагог, не любящий детей, - нелепость. А ведь приходилось мне за долгую жизнь видывать и таких.

Однако больше встречал энтузиастов, подвижников. Неравнодушие – нерв педагогики. Щедрость – первая черта учителя. Он без оглядки отдаёт ученикам свои способности, умение, все свое время, всю свою душу.

Конечно, чего-то он и сам не знает, а всего и не может узнать. Образование учителя тоже не безгранично. Но самоотдача его не имеет границ. Так, во всяком случае, должно быть…

Оглядываясь назад, вижу, сколь мало я поначалу знал и умел. И ошибок сотворил на первых порах, надо полагать, предостаточно. Но, как бы то ни было, учить детей в школе «Майского утра» пришлось мне одному. Других учителей не было. Долгие годы вёл занятия со всеми четырьмя классами. Потом с пятью, шестью. Ребятам, окончившим первую ступень и желавшим учиться дальше, деваться было некуда. Волей-неволей я тянул учеников дальше: жалко бросать их! Занимался в две смены – по два-три класса в каждой. Такая быль не считалась в диковинку.

Хорошо было то, что начинать и заканчивать я мог, когда мне и детям удобно. Строгого расписания, звонков на перемены мы не ведали. Просто, почувствовав усталость ребят, я говорил: «Идите погуляйте!» Потом бил в шибало (кусок рельса, висевший у школы) и продолжал занятия. Бывало, по какой-то причине срывались они – скажем, меня вызвали в район. А вернусь под вечер и вижу, что время ещё не вышло. Снова бью в шибало, и минут через пять сбегаются мои ученики. Благо жили все неподалёку. И не один час у нас зря не пропадал.

Мои ученики правильно и вовремя питались, спали, гуляли, играли, готовили уроки. Не теряли времени на долговременные походы в школу и обратно. Число учебных дней в году не сокращалось.

Коммуна купила детскую библиотеку, выписывала периодические издания для всех школьных возрастов, оплачивала все учебные расходы и дальние экскурсии школьников.

Плохо было то, что сам я ездил на уроки из Журавлихи. Дома для меня в новом поселке еще не построили, но транспорт коммуна обеспечила. Выделила мерина, самого смирного по кличке «Колчак». Пока я вёл занятия, мерин пасся в пригоне. Потом ребята бежали за ним, седлали, подводили к крыльцу. Шуметь, кричать, свистеть в этот ответственный момент было строго заказано. В полной тишине я взгромождался на конька и трусился через лес домой. Изо дня в день – под дождём и под снегом, в бураны и в мороз.

Музыкальный вечер в квартире учителя. Рисунок С.П. Титова.

Жутки были 1920 и 1921 годы! Кругом город, разруха. Сельские школы застыли в буквальном и переносном смысле. Окна их пугали молочными квадратами. Детей в классах мало. Да и те сидели за партами в полушубках и шабурах, трясущиеся, посинелые, чакающие зубами.

Весь учебный арсенал – берёзовый уголь, берёзовая кора да изредка – выструганные дощечки. Ни книг, ни карандашей, ни бумаги! Школьная премудрость воспринималась учениками из уст педагогов.

В это лихое время «майские» судили-рядили:

- Без школы – нам позор!

- На жмыхе будем сидеть, а школу обиходим!

- Чтобы не изгалялись над нами деревенские.

Школе коммунары дали всё возможное: тепло, свет, уют, книги, бумагу, карандаши, чернила. Даже краски для рисования (их тогда делали в Барнауле из цветных глин).

На районных съездах и конференциях учителя других сельских школ скулили:

- Язви тя! Дров нет в моей школе. Замерзаем!..

- А у нас воду не доставляют…

- У меня занятия в две смены, а керосина нет. Вторая смена учится в темноте…

Недавно учёные Сибирского отделения Академии наук СССР подготовили и издали сборник «Школа и учительство Сибири». В нем подробно говорится и о школе «Майского утра», приводятся цифры, которые я, если и знал, то основательно подзабыл. Начиная с 1927 года школа официально числилась в сети Наркомпроса. И вот источники её годового содержания: госбюджет и районный бюджет – 459 рублей, средства самой коммуны – 829 рублей. То есть действительно крестьяне не жалели на просвещение средств.

Сегодня это может показаться удивительным, но уже летом 1920 года, как только в Сибири установилась Советская власть, у нас были проведены межрайонные учительские курсы. Народное образование стало одной из первых забот голодной, разорённой страны. Около пятисот сельских учителей съехались в село Тальменка Барнаульского уезда, занятия продолжались три месяца. Я это очень хорошо помню, потому что меня избрали председателем курсов. Лекции по всем предметам программы читали профессора и преподаватели высших учебных заведений Томска, Омска, Казани и других городов. Специалисты преподавали нам сценическое дело, нотную грамоту, музыку, пение, художественное чтение, рисование, лепку, ручной труд. Сидели мы в нетопленных помещениях, ели впроголодь, одеты были кто во что горазд, а рассуждали о школе будущего, о подлинной массовой культуре, о новых методах обучения детей.

Начало 20-х годов было временем коренной перестройки старой школы. Впервые учителя задумались над тем, как дать настоящее образование ни кучке избранных, а всем детям страны. Это и сегодня непросто, а тогда представлялось задачей неимоверной сложности. Как, например, скорее и легче научить ребенка читать? Как проще раскрыть ему тайну буквослияния? Эти вопросы «грызли» меня с того дня, как я в первый раз вошёл в класс. Для решения их предлагались десятки способов. Но я чувствовал, что они мало помогали мне.

Докатился до нас, скажем, американский метод обучения чтению – метод «целых слов». Считался он архипрогрессивным, и это поветрие охватило почти всех учителей начальных школ. Я тоже, понятно, не остался в стороне, но решил всё же убедиться в чудотворности нового метода. Поехал в Барнаул, где вела занятия известная «американистка», присланная из Москвы. Было это в том же 1920 году.

Попросив разрешения присутствовать на уроке, я сел в гуще малышей. Наблюдал. Учительница (выставив на доске слово «рама») сказала: «Читайте, дети, это слово сразу, а не по буквам. И по всему классу прошел шепоток: «РЫ-А-МЫ-А… РА-МА…» Учительница попросила: «Ну, прочти ты, Лида». Лида прочла: «Рама». Учительница: «Хорошо. Садись».

Так читали дети и другие слова в течение всего урока. Что же получалось? Метод связан был с особенностями английского языка: написание букв в нем далеко не всегда соответствует произношению. Я же слышал в классе сначала «тихозвуковое» обычное чтение, а потом «громкоамериканское». Никаким методом «целых слов» на уроке и не пахло! Правда, некоторые наиболее способные дети, узнавшие буквы ещё дома, читали слова сразу и подсказывали своим соседям. Но такие дети всегда были, есть и будут. Они научатся читать по любому методу!

Своё мнение о модной новинке я откровенно высказал на губернском съезде учителей в Барнауле. И надолго был зачислен в консерваторы. Мне даже сулили увольнение за приверженность «дореволюционным методикам». Однако я не сдался. На районной учительской конференции заявил:

- Давайте поставим опыт. Учите детей «по-американски», а я буду учить по старой «звуковке», которую немного улучшил. Выберите комиссию для обследования школ. И пусть она доложит результаты на зимней конференции.

Так и постановили. С методом «целых слов» возились ещё больше десяти лет, пока он был осужден в стране как порочный и непригодный для русского языка. А у нас в Косихе уже зимой комиссия доложила: «Как ни странно, первоклассники у товарища Топорова читают и пишут гораздо лучше, чем во всех других школах района». И меня оставили в покое.

В чем же заключалось моё улучшение звукового метода? Ребенок знает много предметов и их названий. Буква из разрезной азбуки для него тоже предмет, названия которого он ещё не знает. Задача учителя – сообщить ему название буквы и закрепить в памяти многократным повторением. Когда дети узнают две-три буквы, можно приступать к чтению самых коротких слов. Делал я это по-старому, не мудрил. А когда читали слова из четырёх, пяти, шести букв, тут и начиналось моё расхождение с обычной «звуковкой».

По-старому урок проходил так. Допустим, ученик должен был прочесть слово «шарик». Вот он сказал: «ША» - и запнулся. А учитель долбит ему над ухом: «Думай! Ты думай!» Это сбивает малыша с панталыку. Он начинает «думать». Возвращается к началу слова и теперь добирается до третьей буквы: «ШАР». Опять – стоп. А учитель своё: «Да ты думай!» Ребенок догадывается: «ШАРЫ». Учитель сердится: «Нет! Подумай еще!» Но о чём же ученик может думать, если он не дошел еще до конца слова? Ему не о чем думать. И он фантазирует невпопад.

Я же на первых уроках внушал маленькому чтецу:

- Правильно называй все буквы, какие видишь. Если назовешь их скоро, само слово скажет тебе, как его «звать».

Упражнения в быстром «беге» по буквам и в точном названии их до конца слова - вот в чем тайна буквослияния. Тут-то «шарик» и выкатится сам изо рта. В самом деле: назвав громко и правильно все буквы слова, ученик услышит его. Оно через ухо войдет в его сознание. И малышу не надо думать, ибо все слова, которые он будет читать на первых страницах букваря, обозначают предметы, уже знакомые ему.

Мы играли в беганье по буквам без возвращения к началу слов. Механику буквослияния разъяснял детям и образно. Ходил от одной стены класса к противоположной быстро, не возвращаясь. Затем ходил иначе: сделав три шага вперед, возвращался к исходной точке. Делал четыре шага и снова возвращался. Ребята хохотали над вторым способом моего хождения. Так и при чтении, - заключал я, - надо сразу идти по буквам до конца слова». Мой вариант обучения верно и скоро приводил к цели.

Эка хитрость, скажет современный читатель. Подумаешь, открытие! Действительно, не открытие, и хитрого ничего нет, и проблемы сегодня нет. Но учтите, споры эти велись, когда впервые в истории миллионы крестьянских и рабочих детей сели за буквари. И происходило это в тяжелейшее время для нашей страны.

Однажды я читал в классе хрестоматийный рассказ о том, как гроза застала детей в лесу. Ребята слушали со вниманием, всё было им близко, а потом многие подняли руки. Оказалось, не поняли слово «оскрётки». Возможно, кто-нибудь решит, что беды тут нет. Не знают, и ладно. Проживут и без оскрёток. Будут «проще» говорить: мелкие частицы какого-либо вещества. А рассказ-то был Льва Николаевича Толстого. Этак мы и его разучимся понимать, растеряем все богатства родной речи!

С первых шагов учительской работы меня удручала мысль о крайней бедности, корявости языка школьников. Я понимал, откуда она идет, потому что сам рос таким. Будучи уже воспитанником Бродчанской школы, говорил, например, «скоряй» вместо «скорей». Хозяйка дома, где я жил, отчитала меня за стойленский диалектизм:

- Эх ты, кацап! Лезешь в учителя, а каркаешь «скоря-я-яй»! Говори как люди: «скорей».

Живу девятый десяток, а урок, преподанный безграмотной крестьянкой, помню. И в школе никогда не ленился поправлять учеников, объяснять им значение слов, да и весь класс призывал подмечать лексические и грамматические ошибки: «Что неправильно? Кто скажет лучше?». Дети друг на друга не обижались, это стало у них своего рода игрой. Выискивали речевые шероховатости и у взрослых, что тоже было полезно. Ошибка, пойманная при памятных обстоятельствах, не забывается. Помню, как радовался я, когда ученики сами стали замечать слова-паразиты, в обилии вдруг зазвучавшие на коммунарских собраниях: «утрясти вопрос», «определенно» (вместо «да»), «в общем и целом», «значит», «вообще», «в этой части» и т.д.

Словечки эти оседали у ребят в словарях. Я считал и считаю их отличным средством для обогащения лексикона. Услышал или прочёл свежее слово – запиши, в классе мы разберём. По моему совету старшие школьники делили эти самостоятельные тетрадки на разделы: непонятные слова, крылатые слова, паронимы, метатезы, каламбуры, фольклор, народная этимология, «сибиризмы», слова-паразиты и проч. Каждый из учеников записывал свое, но я видел, как развивается их вкус к живому меткому слову. Выискивали многое такое, что и для меня оживало по-новому.

«Начнут гладью, а кончат гадью» (Гоголь). «Неизреченное остолопство» (Салтыков-Щедрин). «Смазь вселенская» (Помяловский). «Семь пудов августейшего мяса» (Новиков-Прибой)… Записывали коварные паронимы: «съезд - съесть», «изживать - изжевать», «шествовать – шефствовать», «приёмник – преемник», «освещение – освящение», «приходящий – преходящий», «изморозь – изморось», «поданный – подданный», «запивать – запевать». Хохот стоял в классе, когда я выписывал на доске курьёзы из сочинений: «Воин с мячом в руке», «четырехяростный театр», «облысение посёлка идёт успешно», «пуля застряла в брюшной подлости».

Очень полюбили игру слов, каламбуры, которые выискивали и в пословицах, и в книгах. «Будет вам по калачу, а не то поколочу» (Пушкин). «Злато, злато! Сколько через тебя зла-то!» (Островский). «Не богослов, а бог ослов!» (Лесков). «Все люди братья, люблю с них брать я!» (Демьян Бедный). «Он несколько разрумянился» (Л.Н.Толстой). И оживали ребячьи глаза, когда они улавливали это «несколько разрумянился», перекатывали слова во рту, перебирали нетленные богатства языка.

Мгновенно схватывали образцы народной этимологии: «стадо рассмотрели» (в стадии рассмотрения), «миродеры» (мародеры), «мараль» (мораль), «полуклиника», «валикатный», «долбица умножения», «клеветон», «мелкоскоп» и т.п. Метатезы – слова с непроизвольной перестановкой букв (не так язык повернулся): «коркодил», «жевлак», «мармор», «веретагианская кухня» (у Горького), «попал в запандю» (у Чехова). Привел я классический пример из «Соборян»: «Лимона Ивановна, дайте мне матрёнчика». И каков же был восторг моих учеников, когда вскоре на спектакле «Дядя Ваня» оговорился наш пастух, игравший роль Телегина. Должен был сказать: «Сюжет, достойный кисти Айвазовского», а ляпнул: «Айвазет, достойный кисти Сюжетковского!»

На следующий день ребята наперебой объясняли мне, что тут была метатеза, притом отдаленная: не в слове буквы перетасовал, а в целой фразе. Развилось у многих чутьё к языку, научились вылавливать ходовые нелепицы вроде «Книжка страшно понравилась мне» или «Благодаря засухе хлеб не уродил». Конечно, речь ребят пестрела «сибиризмами», но я не стремился вытравить их, обескровить язык. Добивался одного: пусть отличают, какие слова общелитературные, какие – местные. И появились в их словарях новые залежи: буровить – бредить, варнак – хулиган, колок – лесок в степи, елань – полянка, загануть – задать задачу, коевадни – третьего дня, пятры – чердак, пошевни – род саней, трёкнуться - отречься, утресь – рано утром, хрушкая – крупная (соль), насёрдка – злоба… Некоторые из моих учеников приносили уморительные записи. Один из следопытов залез в подпечек, чтобы не спугнуть двух ветхих старушек. Беседу их о «баском» прежнем житье передал с фотографической точностью. Долго вся коммуна хохотала над этим слепком живой речи.

Постепенно, медленно, но менялись и сочинения школьников. А я давно уже устал читать шаблонные, суконные, безликие творения своих питомцев. И метался в поисках способов раскрепощения их языка. Да и кто из учителей не жаловался на неумение детей писать?

Приходит на память Каплинская бурса. Даже в ней воспитанники писали сочинения по всем предметам программы, помимо катехизиса и славянского языка. А современные наши преподаватели не словесники (опять же за исключением немногих!) давным-давно привыкли к необязательности их участия в едином фронте борьбы за культуру речи учеников. Удивительно, что эту ужасную аномалию спокойно созерцают органы народного образования!

До революции издавался журнал «Русская школа», где попадались дельные статьи отечественных и иностранных педагогов. Были и работы о детских сочинениях «с натуры». Не помню, какой автор рекомендовал наблюдать предмет так, чтобы он входил в сознание наблюдателя через все его чувства: зрение, обоняние, слух, осязание, вкус. Полезнейшее наставление нашел я у К.Д. Ушинского: «Основание разумной речи заключается в верном логическом мышлении, а верное логическое мышление возникает из верных и точных наблюдений».

Углубившись в историю искусства, узнал, что все мировые классики литературы, живописи, скульптуры, зодчества, музыки зорко наблюдали природу, жизнь прошлого и современного мира. И как ни поразительна была фантазия гениев, они отталкивались от явлений и фактов действительности. Казалось, я нашёл ключ: будь верен натуре, учись видеть, наблюдать. Это и положил в основу обучения школьников писанию сочинений. Но наткнулся на препятствие – на неумение ребят строить фразы. Синтаксис для многих был ещё непосилен. Всю надежду я положил на здравый смысл и речевое чутьё, которые свойственны от природы каждому нормальному ребенку.

Всем классом мы шли, например, в лес, останавливались, и я предлагал: «Посмотрите вокруг внимательно, запомните всякую малость, какую увидит глаз, услышит ухо, почувствует кожа, нос, а потом дома напишите рассказ «В лесу зимой». Дети замолкали, сосредоточенно наблюдали. Некоторые записывали свои наблюдения в тетрадки. На месте мы тренировались в построении фраз. Сообща сравнивали и «отделывали». Одну и туже мысль выражали по-разному:

- В глубоком снегу видны следы заячьих ног.

- На белом пушистом снегу написано много заячьих следов.

- Строчки заячьих следов лежат на снегу.

Большинство голосов решали, чья фраза лучше. Потом я спрашивал: «Кто еще заметил что-нибудь особенное?» Ребята говорили о большом вороньем гнезде из сучьев, прилепившемся вон на той сосне и наполненном снегом; о дороге на мельницу, вдавившейся в снег, как в перину; о том, что из деревни доносится крик петуха, что изредка ломаются замороженные ветки берёз и с треском, цепляясь за сучья, падают на снег. И так далее, да с каждым днем больше.

Можно только пожалеть о том, что с годами наши словесники увлеклись преимущественно разбором «литературных типов». Даже когда предлагают детям вольные темы о приходе осени или весны, те тотчас находят мнимо-литературные, стёртые фразы типа «деревья надели свой праздничный наряд» или «природа пробудилась ото сна». А я помню короткое сочинение первоклассника: «Весна. Навоз парит, а сверху кобель лежит, греется…»

Прочел я это школьникам и сказал:

- Все подглядел! Читаю и сразу вижу: весна.

Наблюдения захватили многих ребят. Натуру мы искали не только в поле и в лесу. Брали бытовые темы: «Свадьба», «Супрядки», «Спектакль в Глушинке», «Смычка». Наблюдали и за людьми, хотя кому-то это может показаться антипедагогичным. Намечали самого колоритного человека из коммунаров, совместно находили его характерные черты, ловили любимые словечки, отрабатывали каждую фразу портрета. Удачное описание «натурщика» изумляло ребят: «Как живой!» А я подчеркивал, что всякое художественное произведение радует, если оно правдиво.

Среди детских сочинений были рассказы, народные сказки, дневники, письма, портреты, инсценировки, стихи. У одних авторов преобладали описания, у других – диалоги, третьи в равной степени пользовались и тем и другим. Одни нагромождали художественные детали, другие ограничивались двумя-тремя меткими штрихами, третьи копировали натуру. Тут им предоставлялась полная свобода.

Я отрицаю сочинения по вопросам учителя. Они сковывают воображение, портят ребячью речь. Рассказы по картинкам, тоже распространённые в ту пору, считаю полезными, но лишь в развитии книжного языка. Картина, как бы она ни была талантлива, не показывает движения, не звучит, не пахнет. Живая натура приводит в действие все чувства и потому крепче запечатлевается, рождает точные слова. Они как бы сами слетают с пера!

Вырастут дети физически, вырастет и их мысль. Они навострятся видеть типичное в жизни, систематизировать наблюдения, усиливать и обобщать их светом больших идей. Наконец, к достоинствам писания сочинений с натуры нужно отнести и то, что они увлекают учащихся. Как-то учитель Г.И. Скворцов подверг мой метод критике. Я уговорил его поставить опыт. Он согласился. Недели через две я навестил товарища, он улыбнулся смущённо и сунул мне в руку толстую связку бумаги:

- Получился какой-то потоп. Все взялись за сочинения. Эпидемия! Ночами тащат ко мне на проверку. Есть недурные.

О своём опыте развития мышления и речи учащихся я написал и опубликовал во втором номере «Сибирского педагогического журнала» в 1925 году пространную статью. Приложил к ней более четырехсот детских сочинений, но увидели свет, разумеется, лишь единицы из них – не хватило места. Год спустя в Москве вышел сборник «Свободные сочинения и детское творчество». В него включили фрагменты из моей работы, благодаря чему сохранились некоторые рассказы маленьких сибиряков. Вот образец:

АПРЕЛЬСКИЙ ДЕНЬ

Утром рано был ветер и мороз. Снег был твёрдый. Потом взошло солнце, и снег стал таять. Кое-где оставались большие круги снега. Лужанки было видать. И ручейки текли. Куры ходили по лужанке и пили в лывах. А на реке воды было много!

Автор – девятилетняя Шура Носова. Та самая, которой суждено было, выйдя замуж, стать Титовой и родить сына, который полетит в космос…

Постепенно становилось на ноги хозяйство коммуны. Ввели многопольный севооборот, начали сеять новые сорта пшеницы, овса, ячменя. Урожаи повысились в два-три раза. На Косихинской сельскохозяйственной выставке 1925 года у экспонатов «Майского утра» мужики проглядели все глаза:

- Язви тя в норы-мыры! Сто сорок пудиков у них красноколоска дала с десятины!

- А овёс-то, паря, ровно с орех!

- Вот черпанули хлебушка!

Коммунары построили завод для выработки конопляного и подсолнечного масла. Потом взялись за мак, которого сроду не сеяли в наших местах. Для опыта заняли крупноголовым красным маком пятнадцать десятин. Многие посмеивались над «чудаками», но когда поле вспыхнуло алым полымем, то глазеть на это небывалое зрелище стекались толпы со всего района. На заводе стали «бить» тончайшее, чистое, как слеза, маковое масло. Доход оно приносило большой: в городах на нём приготовляли высшие сорта печенья. И у нас «жамки» из мака стали любимым лакомством малышей, да и взрослых тоже.

Если бы прежде кто-нибудь сказал сибирякам, что под Барнаулом могут расти арбузы, то его подняли бы на смех. Но мы, изучив «арбузную» литературу, пошли на рискованный эксперимент. Семена выписали из Семипалатинской области, бахчу разбили на супесчаном солнечном увале. И что вы думаете? Полный успех! Арбузы выросли такие, что два сразу я обхватить не мог. Огромные, сладкие, звонкие, чуть прикоснёшься ножом – лопаются с треском.

И проблема: куда девать этакую благодать? Везти на рынок в Барнаул – далеко, не с руки. Ели сами. Насолили, намариновали. Но все равно никаких амбаров не могло хватить на такой урожай. Кликнули клич по селам, чтоб приходили в «Майское утро» есть арбузы бесплатно. В воскресенье сошлись и съехались к нам сотни людей. Расположились табором на траве, коммунары выкатили горы арбузов, и, расколов их надвое, гости ели, ели, оторваться не могли. Повсюду искрилась на свету красная мякоть. Напоминало это пир дикарей, убивших на охоте огромное животное и теперь пожиравших его по частям. Смех слышался вокруг, подначки, шутки, а ведь это тоже было агитацией за «коммунию».

Многие благие новшества пошли в округе именно от «майских». Они старались действовать по науке, приглашали агрономов, ветеринаров, зоотехников, да и сами ездили на курсы, много читали. Изучив книги по молочному животноводству, постановили расстаться с низкорослыми «тасанками», дававшими мизерные удои.

За несколько лет в коммуне образовалось отборное стадо высокопродуктивных коров. Наш маслодельный завод имел своих мастеров экспортного сливочного масла. Одна наша коммуна продавала его государству больше, чем 14 сёл единоличников! Молочное животноводство было самой доходной отраслью хозяйства коммуны.

Но неожиданно нагрянула беда! Из Западно-Сибирского краевого земельного управления прикатил чиновник со строжайшим приказом: немедленно выбраковать (вырезать) всех породистых коров, быков-производителей, так как они-де не приспособлены к суровым климатическим условиям Сибири и непременно заболеют туберкулёзом.

А все эти коровы аккуратно получали противотуберкулёзную прививку, были абсолютно здоровы и упитаны так, что лоснились! На общем собрании коммунаров чиновник огласил приказ и потребовал начать резать коров завтра же, в его присутствии. Поднялась буря протеста. Председатель Иван Алексеевич Носов категорически заявил:

- Приказ этот вредительский. Выполнять его не будем!

- Не будем!! – поддержали его все коммунары.

Чиновник взъерепенился:

- Так это что же?! Неподчинение краевой власти?!

- Не власти, а вредителям не подчиняемся! Советскую власть мы сами завоевывали!

- Бери сам нож – и иди режь коров, а мы не будем резать!

- В таком случае я арестую Совет коммуны!

- Арестуй! А вредительскому приказу не покоримся!

Чиновник мотнулся в Косиху. На следующий день он вернулся с двумя милиционерами и арестовал Совет. Районные власти тоже смотрели на коммунаров, как на гнездо анархистов. Арестованных держали в Барнаульской тюрьме. В эти драматические дни коммуна напоминала растревоженный улей пчел без матки. Враги её радовались…

Я упросил Павла Ивановича Титова взять в свои руки временное управление коммуной. Он выступил на собрании:

- Товарищи! Не дадим порушить коммуну. Не хнычьте: власти повыше разберутся! Мы будем правы. Работайте, как работали раньше…

А недели через две-три в Западно-Сибирском земельном управлении раскрыли и арестовали группу вредителей, от которой исходил между прочим и приказ о вырезке всех породистых коров в хозяйствах. И действительно, органы Советской власти, к которым обратились коммунары, быстро разобрались в ситуации, а Совет коммуны «Майское утро» был немедленно выпущен из тюрьмы…

Делалось всё это, понятно, не за один год, перемены в сельском хозяйстве требуют времени и сказываются не враз. Каждая из них вызывала поначалу усмешки, потом настороженный интерес, а там и желание понять, перенять. Коммунары же, уверовав в науку, все смелее шли вперед.

Низкорослые, мохноногие сибирские лошадки хоть и славились бегом, но были слабосильными. Хозяйству коммуны требовались лошади, у которых сочетались бы рысь и большая тягловая сила. Такую породу получили от скрещения чумышских тяжеловозов с орловскими рысаками. Но и эти метисы не удовлетворяли «майских». Их влекло к эстетике в коневодстве. И они завели чистокровных орловских красавцев. Мало того: наняли наездника, купили американку, сделали в поле круг для тренировки рысаков. Полюбоваться конским ристалищем сходились и коммунары, и окрестные единоличники…

Обыкновенные крестьянские белые свиньи в Сибири до революции походили на гигантских ежей с пожелтевшей, будто заржавленной, щетиной. Со второго года жизни коммуны «Майское утро» всех этих свиней пустили под нож. Развели английских йоркширов. Для них построили «культурный» свинарник. А через шесть лет Филипп Захарович Бочаров, пройдя специальные курсы, выращивал и беконных свиней, вагонами отправляя их на Бийский беконный завод, продукция которого высоко ценилась и зарубежными гастрономами…

Сибирская дореволюционная овца – срам такой, что и глядеть не на что! Маленькая, шелудивая, хвост – с палец! Грубой шерсти с неё в год – 3 фунта.

Этих овец коммунары быстро перевели. Добыли крупных белых волошской породы. Правда, и они – грубошерстные, зато курдюк доходил до 30 фунтов сплошного жира! Туна – не менее двух пудов. Шерсти в год – 6-7 фунтов. Четыре овчины – и полушубок на среднего человека…

Первый инкубатор тоже построили в «Майском утре». Заведовала им моя ученица Анастасия Носова, изучавшая новое дело на курсах в городе Бийске. Электричества в районе ещё не было, инкубатор освещался керосиновыми «молниями», но цыплят давал тысячами. Разговоров об этом было особенно много, бабы не верили, что можно обойтись без несушки. Однако убеждались, ахали, качали головами, и яиц в коммуне было невпроед.

Близость реки и пруда позволила разводить уток и гусей. Вся продукция птицеводства потреблялась дома. Зимой в кладовых висели замороженные говяжьи, свиные, бараньи туши, куры, утки, гуси. Люди объедались мясом. На раз бабы поднимали даже «мясной бунт» на собраниях:

- Обрыдло нам мясо!

- Все говядина да свинина, баранина да гусятина!

- Пошто мужики не привезут из города селёдок, али ещё какого другого провьянту?!..

Новинкой был и пруд десятины в три, который соорудили наши мужики, подняв и укрепив старую гать. Вскоре завезли в кадушках карпов, пустили на развод. Летом, бывало, хлещут хвостами по воде, играют. Под вечер вынут носики из воды, глотают кислород. Развелись и караси. Зимой приходилось пробивать во льду отдушины, чтоб не задохнулась рыба. Брали её сетью, сколько надо для коммунарской ухи. А ребятишкам и удовольствия ради позволяли удить.

Верх-жилинцы искони водили пчёл. Павел Иванович Титов от отца унаследовал пчеловодную науку. Ему и в коммуне поручили пасеку. Только теперь у него на тихой поляне, окруженной лесом, стояли не дуплянки, а «даданы», «лангстроты» и «сибиряки».

В чистом и всегда пахнущем цветами и травами сарае у Павла Ивановича на полках стояли десятки новейших книг и брошюр по его специальности. Пасека числилась образцовой. На ней проводились межхозяйственные курсы пчеловодов, где Павел Иванович состоял главным лектором. Лишь в конце 20-х годов в помощь ему поставили прекрасного человека – Тимофея Ивановича Сусликова.

В истории коммунарского пчеловодства тоже был весьма драматический случай, который остался загадочным навсегда. Расскажу о нём.

Вокруг поселка коммуны летом – океан разных медоносных цветов. Пестрели поляны с диким клевером. Рясно цвела черемуха. За оградой пасеки рос сеяный синяк с неиссякаемым нектаром… От мёду ломились ульи! Но вот в коммуну прибыл главный инструктор-пчеловод Западно-Сибирского земельного управления Кожурников, тоже известный в Барнауле колчаковский офицер. Он, правда, на собрании не угрожал, не командовал, а убеждал. Держал такую речь:

- Товарищи коммунары! Нашему государству нужен шведский клевер – и как богатый медонос, и как прекрасная кормовая трава, улучшающая структуру почвы. Но у нас нехватка семян шведского клевера. Мы вынуждены покупать их за границей на золото. Это нам невыгодно. Правительство решило иметь свои семена красного клевера. Вашей коммуне и поручено быть репродуктором этих ценных семян. Тут есть трудность. Шведский клевер дает семена только при условии опыления его цветка насекомыми, главным образом, пчелами. Но у этого клевера рожок, где содержится нектар, очень длинен, а у сибирской пчелы хоботок короток. Не может она достать этот нектар сверху. Значит, надо насильно заставить её прогрызть рожок клевера внизу, сбоку, чтобы легче достать нектар.

- А как же заставить ее?

- Голодом! Нужно свалить на всех ваших полях, лугах, сограх и в лесах – все травы и цветы!

- У нас же гречиха в цвету! Сорок десятин! Смотри: она вся, как в снегу! С неё пчёлы ужась как берут мёд! Неужели и её свалить?!

- Придётся свалить!

- Да там же урожаю будет не оберёшься!

- Свалить!

- А это не такое дело будет, как с вырезом породистых коров?

- Нет, товарищи, - успокаивал Кожурников. – это дело верное. Опыт будут проводить у вас два биолога из Томского университета. Они проживут у вас до получения семян с участка.

Согласились. Люди взяли косы, запрягли лошадей в косилки. Повалили все травы и цветы-медоносы. Повалили и великолепную гречиху!

Ночью бесшумно перевезли ульи на поле возле клевера.

Прошло лето. Обмолотили клевер. На току высилась небольшая кучка семян. Мешочек с этими семенами биологи показывали собранию коммунаров на отчётном докладе. Уверяли, что клевер дал прибыль. А грызли ли пчелы длинные рожки – неизвестно. Но ради научного опыта люди ничего не жалели. Тем более, что очевидного вреда от него не было.

До коммуны в селе Верх-Жилинском никто не знал помидоров. В коммуне «Майское утро» их насадили много. И всяких сортов, колеров и форм: от крупных в два кулака до миниатюрных «дамских пальчиков».

Огурцы, баклажаны, брюква, свекла, капуста и прочая мелочь вырастали на удивление! Огородом ведал знатный агроном, но (как это часто бывает, к сожалению, у русских людей) хронический алкоголик Ковалёв. В дни просветления он был истинным магом и волшебником своего дела. Не зря он, колотя себя в грудь, хвалился перед коммунарами:

- У самого графа Шебеко заправлял садами, огородами, цветниками и парками! Всю зиму на столе были свежие овощи из парников.

Нечего сказать: при Ковалёве в коммуне было обилие овощей. Он же насадил у нас и первый в Косихинском районе яблоневый сад. В мае 1932 года сад этот уже зацвёл. А Ковалёв, безнадежно спившись, исчез.

В коммуне было много культурных цветов. Любовь к ним передалась от моей жены Марии Игнатьевны, страстной цветолюбки. У каждой избы летом пылали мальвы, напоминавшие деревенских девок в цветастых праздничных нарядах; головастые пурпурные георгины, а под ними десятки разных низкорослых цветов.

Вдоль всей главной улицы посёлка пролегал длинный цветник, насаженный школьниками с Марией Игнатьевной…

Уже во второй половине 20-х годов коммуна имела свои заводы – кирпичный, маслобойный, маслодельный, завела мастерские – механическую, токарную, слесарную, сапожную, портняжную, построила водяную мельницу. Появились у нас и новейшие по тому времени машины – молотилки, сеялки, лобогрейки, веялки, двуконные плуги «Оливер» с сиденьем, которые избавляли пахаря от первобытного шагания по борозде. А в 1925 году прибыл в «Майское утро» и первый трактор – тридцатисильный «Интернационал» или, как его стали называть, «Интер».

Горячий летний день. Вёрст за пять от посёлка вышли все на барнаульскую дорогу поглядеть на «чуду». Мужики, бабы, ребятишки, древние старики и старухи. Были здесь и единоличники Верх-Жилинского. Ждали в молчании, потом послышался далёкий гуд, с каждой минутой он становился слышнее, ясней. Наконец увидели: вот он! Катит по дороге стальной конёк с легковейной синеватой гривкой. Старики закрестились, молодежь закричала «ура!». Егор Блинов, сидевший за рулем, был город, как победитель, возвращающийся с поля боя. Люди кольцом окружили трактор, гладили его, робели от сердитого урчания.

- Этот селезёнки не оставит!

- Всю дюжую работу возьмёт на себя!

Надо ли говорить, что при всех событиях такого рода присутствовали школьники, во всех делах принимали посильное участие. Иначе и быть не могло. С одной стороны, новшества ждали притока молодых сил, требовали иного уровня познаний. С другой стороны, самим ребятам были они интересны. Польза – обоюдная.

Таким образом, рассказывая о хозяйстве коммуны, я говорю одновременно и о росте её нового поколения. Ребята учились, готовили уроки, вели свои словарики, писали сочинения, а наряду со всем этим – работали. Труд был основой учёбы и воспитания. Каждому школьнику врач назначал вид труда по силе, здоровью и желанию.

А когда коммунарскую школу реорганизовали в школу крестьянской молодежи (ШКМ), ребятам выделили особое многоотраслевое сельское хозяйство с подсобными мастерскими. Школьники сами управляли этим хозяйством. Разумеется, под руководством учителей (их было уже трое), родителей и агрономов.

Так как хозяйства коммуны и ШКМ являлись опытно-показательными, то сюда беспрерывно наплывали экскурсии даже из отдалённых районов, краев и республик. Посетили нас и иностранные слушатели Высшей Партийной Школы при ЦК партии.

Многие мои ученики работали на тракторах и прочих сложных машинах, разбирали, собирали, ремонтировали их, ещё не зная тех физических законов, на основе которых построены эти машины. Действие всех их частей ребятам толково объяснял Егор Сергеевич Блинов.

Я находил важным прежде всего то, чтобы школьники всегда трудились на производстве, воспитывались в духе любви к труду, понимали его великое и первостепенное значение в общечеловеческой культуре; ценили и уважали творцов науки и техники, облегчающих тяготы жизни.

Впоследствии пришлось мне пережить много реорганизаций школьного образования. Пожалуй, даже слишком много. Ликвидированы были в свою пору и ШКМ. Спору нет, объем знаний с годами рос, методики совершенствовались, но вот трудовое воспитание порою уходило на второй план. Замечу, что семья тут охотно «помогала» школе. Любвеобильные мамаши и папаши всеми силами старались уберечь своих чад от любой работы. Не только в городе, но и в деревне, что уже вовсе противоестественно. Делалось это из самых добрых побуждений, а хорошего-то выходило мало.

Глянем на современную общеобразовательную школу... Уж более трёх десятков лет я читаю в общей и педагогической печати и слышу на учительских и родительских собраниях и в семьях – неумолчные жалобы на скверную дисциплину учащихся, на их грубость и бескультурье вне школы. В каждой школе есть длинная шеренга воспитателей. Ребят воспитывают учителя, классные руководители, пионерские, комсомольские, партийные организации, директора, завучи, педагогические советы, родительские комитеты, дежурные родители и ученические посты, даже сторожа и уборщицы. Но?.. Результаты плачевные!..

Я отнюдь не песнопевец дореволюционной школы, но, говоря по совести, не видел в ней такого громоздкого воспитывающего аппарата, какой существует в нынешней советской школе, а дисциплина учащихся была примерная!

В последние годы наша общеобразовательная школа ищет пути возвращения к тому, что было неплохо начато в далеком прошлом…

Как мы медленно умнеем, исправляем свои роковые ошибки и сколь дорого они обходятся нам! Задержать прогресс школы на четверть века в нашу «ракетную» эпоху – это грандиозная социальная трагедия!..

Думая об этом, я снова и снова укреплялся в мысли: народная педагогика в основе своей справедлива, мудра. Не зря сказано, что праздность – мать всех пороков. Только в труде дети получают здоровое нравственное воспитание, становятся порядочными, скромными, послушными, сильными, честными, чистыми. Такими и росли они в «Майском утре», и я за долгие годы не упомню случая не только хулиганства, но и простого озорства на уроках. Не подумайте только, что ребята были «затюканы» школьной дисциплиной. Вот уж нет! Это был живой, предприимчивый, задорный народ.

До сего дня я с волнением и любовью вспоминаю своих тогдашних учеников. Акима, Тосю и Ваню Бочаровых, Мишу и Олю Стекачевых, Васю Корлякова, Марину и Георгия Концевых, Клаву и Ваню Блиновых, Ваню и Настю Зубковых, Мотю, Нюру и Анисью Сошиных, Нину и Марину Зайцевых, Сашу и Андрюшу Шульгиных, Настю Железникову, Колю Карих и Мотю Носовых, Васю и Степу Титовых и многих других. Были они постоянно заняты, помимо учёбы и работы участвовали во всех коммунарских вечерах, выпускали стенгазеты, готовили лекции и доклады, ставили спектакли, и всё это – ненатужно, азартно, весело.

Степан Титов стал моим преемником, учителем того же села. Он и трактор очень рано научился водить, и вышел в шофёры первого класса, и занялся всерьёз садоводством. Но несмотря на это, а вернее говоря, благодаря этому был у меня из первых учеников. Он много читал, особенно полюбил поэзию, не расставался с Пушкиным, и может быть, есть доля моей «вины» в том, что сына своего он назвал впоследствии Германом, а дочь – Земфирой. Пушкинские имена!

Степан и сам сочинял стихи, играл на сцене, писал картины акварелью и маслом, занимался лепкой, по-настоящему увлёкся музыкой. Помню, как мы уходили с ним в лес разучивать скрипичные дуэты. Он стал солистом в школьном оркестре, а в мое отсутствие и дирижировал. Найдя в нём талант, я настоял, чтобы Степу послали учиться. И прямо из наших сибирских дебрей он был принят на «музрабфак» - подготовительное отделение Московской консерватории.

К сожалению, болезнь помешала ему получить законченное высшее музыкальное образование, но песни, сочинённые С.П. Титовым, звучали позже по Всесоюзному радио, и нежнейшая его «Алтайская лирическая» запала мне в душу.

В Москве («Советская Россия») и в Барнауле издана его автобиографическая повесть «Два детства». Глубине мысли, тонкости мироощущения и словесной живописи в этом произведении может позавидовать и маститый писатель…

Учёные-криминалисты уверяют, что наименьшее количество уголовных преступлений совершают люди из мира искусств. Мне кажется, что этот факт – могучий аргумент за то, что искусства воспитывают человека не только эстетически, но и этически. И это вполне понятно. Творцы искусства пребывают во власти возвышенных, благородных, гуманных мыслей и чувств, которые становятся их второй природой.

Величайшее значение я придавал всемерному внедрению элементов искусств среди юношества. Школа без искусств – мертвый дом. Конечно, не все дети одарены в равной мере, но никто не поколеблет моей уверенности в том, что все они способны воспринимать творения искусства, а в благоприятных условиях и участвовать в художественном творчестве. Убеждён, что это воспитывает их не только эстетически, но и этически.

Я не признаю нередко практикуемых ныне выставок, на которых представлены только лучшие ученические работы. Они создают однобокое представление о школах, прикрывают изъяны в воспитательной работе, а главное, отторгают от нее большую часть детей. Что-то в этом роде замечаю и в детском спорте. Среди сотен школьников повсюду можно найти два-три десятка наиболее «перспективных» и уделять им особое внимание, забросив всех остальных. Но можно ли признать это справедливым, полезным, правильным?

Дважды в год в коммуне «Майское утро» устраивался общественный смотр всех ученических работ. Участвовать должны были все школьники – таков был принцип. Родители видели успехи своих детей, приучались внимательнее относиться к их учебе, подтягивались и сами ребята. Но пожалуй, самое интересное заключалось в том, что учеников, лишённых всяких дарований, в коммуне не было. Я лично бесталанных детей не помню. Одни ярче, другие поскромнее, но в чём-то каждый мог проявить себя.

Мои ученики рисовали, лепили, вышивали, строили модели, делали аппликации, устраивали конкурсы на лучшего чтеца, декламировали, писали рассказы и стихи, пели по нотам, играли на различных музыкальных инструментах. Без хора, оркестра, театра «майских» школьников не проходило ни одно торжество в селе Верх-Жилино и в Косихе. А однажды струнный оркестр нашей школы, как лучший в Сибири, был приглашён в Новосибирск на съезд колхозников. И ребята выступали в концертах рядом с настоящими оркестрами.

Вели они и большую краеведческую работу. Год за годом отправлялись в походы по району, собирали экспонаты, отражавшие природу, историю, культуру, быт сибирской деревни. Записывали сотни образцов словесного и музыкального фольклора. По просьбе областного начальства наш школьный музей был переведен в райцентр как показательный. Потом экспонаты коммуны представляли Барнаульский округ на Всесоюзной выставке. Их возили в Москву мои ученицы Полина Сусликова и Дуся Борисова.

Рисование, живопись, лепка стали одно время повальным увлечением. В 1929 году попал в наши края скульптор Степан Романович Надольский, автор знаменитого памятника «Героям 1812 года», украсившего Кутузовский сквер в Смоленске. Мы познакомились, сдружились, я пригласил его к себе, и он несколько месяцев гостил в коммуне, учил детей скульптурному мастерству. Сознаюсь, я и сам охотно лепил в классе вместе с учениками. Это подзадоривало их. Глиняные скульптурки обжигали для прочности в русских печах. Долго они украшали и школьные классы, и дома коммунаров.

Да, не хлебом единым жив человек! Почти всё сказанное выше касалось не только детей коммунаров. Вся массовая культурно-просветительная работа в «Майском утре» велась ежедневно и по планам. Регулярность и систематичность её обуславливались всем укладом жизни и труда коммуны. Оканчивались дневные хозяйственные работы, люди ужинали и затем шли на разные просветительные занятия, которых было немало: ликбез, школа повышенной грамоты, те или иные очередные внутренние и межколхозные курсы. Это была учёба, так сказать, «по деловым потребностям».

А потом все собирались вместе, прослушивали текущую политинформацию, какой-нибудь научно-популярный доклад, читку художественной литературы, декламацию, оркестр и хор школьников. Общие вечера зачастую заключались танцами и плясками под оркестр… Что и говорить, - жилось весело!

Конечно, не всякий вечер выполнялась такая программа. Бывали вечера победнее, бывали и побогаче. Раз на раз не выходил…

Бурно развивалась экономическая и культурная жизнь в Сибири по очищении её от колчаковщины. Всех охватило небывалое горение. Накопленная веками и пребывавшая в оковах самодержавия духовная сила народа – вырвалась вулканом.

И во всех деревнях закипела творческая работа: самодеятельные театры, хоры, духовые оркестры, стенгазеты. Появились и «самосочинители» пьес и стихов.

Люди недоедали, голодали, ходили в отрепьях, но всей душой рвались к культуре. Это кипение жизни полно отражалось в стенгазетах.

В нашей коммуне они выходили часто и широченными многоколонными полотнищами со статьями, рассказами, стихами, фельетонами и прочими интересными рубриками. Самодеятельные художники любовно и красочно оформляли их. На районных выставках наши стенгазеты получали первые премии и оставлялись в Народном доме как образцы для подражания.

В начале 30-х годов в ШКМ работали уже 4 педагога. Один из них, Г.И.Скворцов, отлично рисовал. Помимо стенной газеты, мы с ним организовали сатирическую световую газету. Тексты для неё писали все, кто хотел, а мы со Скворцовым придумывали рисунки и делали их на стеклянных пластинках. При помощи волшебного фонаря показывали световую газету и в посёлке, и на полевых станах. Она имела большой успех. Лучшие наши стенгазеты побывали на выставке и в Москве, откуда так и не вернулись.

Лет пять кряду воз лекций и бесед в коммуне тащил один я. А дальше – в него впряглись и хорошо грамотные члены её. Это: председатели В.А. Носов, П.С. Зубков, И.А. Носов, секретарь комячейки И.Ф. Корляков, полевод Ф.З. Бочаров, животновод М.Т. Бочарова, пчеловоды П.И. Титов и Т.И. Сусликов, механик Е.С. Блинов, женорганизаторы А.С. Титова и М.Т. Шитикова, фельдшер И.В. Дудко, врач Б.П. Боржек, руководитель кружка безбожников Д.С. Шитиков, бухгалтер М.Ф. Крюков, зоотехник Н.П. Бердов, птицевод А.С. Носова, садовод-огородник А.И. Ковалёв, ветврач П.И. Чарун, агрономы А.П. Кузнецов и С.М. Бруновский, учителя Г.И. Скворцов и А.И. Зуйка.

Приезжавшие к нам из центра политработники, специалисты сельского хозяйства, экономисты, биологи, врачи-окулисты (бригада из Томского университета), этнографы, журналисты, писатели и художники непременно проводили лекции и беседы. Писатели и поэты читали свои произведения.

А упомянутый раньше скульптор Степан Романович Надольский, живший у меня продолжительное время, не только рисовал и лепил знатных коммунаров по заданию краевых организаций, не только учил лепке школьников, но и читал общедоступные лекции об искусстве…

Любили коммунары и литературные суды. Судили: Никиту из «Власти тьмы» Л.Н. Толстого, Кабаниху из «Грозы» А.Н. Островского, унтера Пришибеева из одноимённого рассказа А.П. Чехова и др.

На литературных судах, кроме подсудимых, свидетелей, судей, прокуроров и адвокатов, выступали все желавшие того из публики.

Если судьи не приходили к единому мнению о приговоре, его выносило общее собрание большинством голосов…

Хотя сибирские крестьяне и славились чистотой и опрятностью, однако в коммуне понадобилась борьба за элементарную бытовую культуру. Прежде всего – я прочёл не один десяток лекций о социальной и личной санитарии и гигиене. На собраниях вдумчиво обсуждали составленные культкомиссией правила о санитарном содержании жилищ, бань, уборных, скотных дворов, амбаров, кладовых, погребов, подполий, рабочих помещений, речки, пруда, плотины…

Вместе с членами комиссии и в одиночку я часто ходил по избам и указывал на беспорядки в них. Все стены хат были выбелены, а полы, рамы в окнах, столы и табуретки – выкрашены масляной краской; старые деревянные кровати заменены железными или никелированными. Тараканов и клопов выморозили. В хлебных амбарах, погребах, подпольях и кладовых произвели дезинфекцию.

Категорически запретили спать на кроватях по двое, по трое. Закупили мануфактуры на наволочки, простыни, личные полотенца для каждого члена коммуны. Сдали в музей: общие «хлебальные» черепушки и блюда, деревянные ложки и половники. Всех коммунаров снабдили тарелками, столовыми ножами, вилками, алюминиевыми ложками и такими же чайными ложечками.

Уборные отнесли в подобающие места, выбелили, а дорожки к ним посыпали жёлтым песочком.

Учил я школьников и взрослых, как надо вести себя в уборных. Смешно? Но культурный человек узнается и по поведению в туалете.

На собраниях коммунаров всегда слышалась критика невзирая на лица. Критиковали и тех женщин, которые не соблюдали в избах чистоту и порядок. Это верно и быстро исправляло их. А «чистоток» премировали ботинками, платьями, шалями и т.п. вещами.

В Верх-Жилинском до революции была сильно распространена трахома. В коммуне её искоренял фельдшер И.В. Дудко. Прижигание век синим (купоросным) карандашом – довольно неприятная операция. Многие больные боялись её. А заскорузлый старик Филимон Блинов в день прижигания убегал в глушь леса и отсиживался там, пока фельдшер не уезжал из коммуны. Но под угрозой исключения из коммуны – его все же заставили вылечиться.

Разруха, причиненная войнами и колчаковщиной, привела к тому, что по народу пошли и разные болезни, укоренилась чесотка. Косихинская больница не имела лекарств. Иван Алексеевич Носов и моя жена, руководствуясь лечебником доктора Рахманова, сами варили в котле противочесоточную мазь из смеси сала, серы и дёгтя. Мазали ею больных. В общую баню чесоточных не пускали: они мылись в особых банях, пока не выздоравливали. Так победили массовую кожную болезнь…

Перед вступлением в брак молодые коммунары проходили медосмотр. Если коммунарка выходила замуж за единоличника, то и ему предъявлялось требование пройти медосмотр.

Решительно боролись с распутством. Один из новых членов коммуны страдал склонностью к многоженству. На общем собрании его «пропесочили» и предложили:

- Или живи с одной женой, или вылетай из коммуны вон!

Живо обуздали мужика, остепенился!..

Некоторые женщины в сёлах, желая избавиться от лишних детей, делали у знахарок аборты, тяжело заболевали или умирали. Коммунарки регулировали рождаемость детей по-культурному, пользуясь предупреждением беременности по методу томского профессора Грамматикати. Этот метод практиковал в «Майском утре» врач Б.П. Боржек.

Моя жена научила коммунарок шить на машинке, вышивать по художественным рисункам, делать аппликации, выращивать цветы в комнатах и палисадниках, готовить вкусные блюда и кондитерские изделия, правильно ухаживать за новорожденными. Советы по уходу за грудными детьми она давала матерям по сборнику статей «Золотая книжка» и по классическому труду доктора Жука «Мать и дитя». В середине 20-х годов в коммуне открылись детские ясли и садик.

Грешный человек, я не особо жаловал частушки «про миленка», старался воспитывать вкусы на поэтичных народных песнях, на произведениях музыкальной классики, отечественной и зарубежной. Вы, пожалуй, усомнитесь: «Как? Классика в сибирской глухой деревне полвека назад!». Но это было, это доподлинно так. Конечно, сложных пьес юные певцы и оркестранты не исполняли, я отбирал для них классику малых форм. Давались нам и оперные хоры, дуэты, трио, но в облегчённой редакции. Их мы во множестве находили в хрестоматийных сборниках Городцова, Карасёва, Дзбановского и других ревнителей музыкального просвещения народа.

Программа детского хора и большого хора коммуны (собрал я и взрослых любителей пения) была, как вижу теперь, довольно обширная. Исполняли народные и ставшие народными песни: «Липа вековая», «Из-за леса тёмного», «Не белы-то снеги», «Вдоль по Питерской», «Ноченька», «Парус», «Меж крутых бережков», «Вечор поздно …» и т.д. Пели песни революционные: «Мы кузнецы», «Интернационал», «Варшавянку», «Вы жертвами пали», «Марсельезу», «Дубинушку», «Смело мы в бой пойдём» и другие.

Оркестр начинал с кадрилей, полек, казачка, гопака, не миновал «Камаринской», «Барыни», «Яблочка», добрался до мелодичных старинных вальсов, до мазурки Венявского. Но постепенно я вводил в репертуар наших певцов и музыкантов романсы и арии Глинки, Чайковского, Гурилёва, Серова, Направника, Верстовского, Бородина, Даргомыжского, Римского-Корсакова, Танеева, Мусоргского, Бетховена, Моцарта, Шумана, Массне, Гуно, Мендельсона, Беллини, Шуберта, Брамса, Вагнера – всего мне и не вспомнить.

Если читатель все же не верит мне, могу сослаться на один любопытный сохранившийся у меня документ. Прибыли в коммуну два инспектора окружного колхозсоюза, посетили и наш концерт, а после написали докладную: «Чтением, тоскливыми скрипичными мелодиями Чайковского и Римского-Корсакова учитель Топоров расслабляет революционную волю трудящихся и отвлекает их от текущих политических задач…».

Да, встречались на моем пути и дураки. Вот еще один случай…

Сельскую библиотеку, спасённую от раскура во время прихода партизан в Верх-Жилинское, я объединил с коммунаровской. Но и в коммуне мне пришлось спасать её.

Вскоре по ликвидации колчаковшины инструктором Косихинского райисполкома работал некий Нахлупин, портной из села Каркавина. Он прибыл туда из какого-то города, ходил в «сознательных». Явился он ко мне в школу, показал свой мандат:

- Я уполномочен чистить библиотеки в районе… Показывай, что тут у тебя есть…

Нахлупин знал меня раньше и потому обращался ко мне на «ты». Я распахнул дверцы библиотечного шкапа. Ревизор брал с полок книги и читал фамилии и первые строки биографий авторов. Попал под его метлу и Лев Николаевич Толстой – с белыми обложками, усеянными крапинками. Вы помните, что в дореволюционных изданиях на титульных листах его книг печатали: «СОЧИНЕНИЯ ГРАФА ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО».

Увидев слово «ГРАФА», Нахлупин бросил на меня такой взгляд, будто поймал вора на месте преступления.

- А это что?! – ткнул он пальцем в это слово. – Нам эти графья шею переели!.. В печку!

И он схватывал с полки шкапа белые книжки и шваркал их на пол.

- А это – кто?.. Тур – ге – нев… Дворянское гнездо. Ага! Значит, про помещиков… В печку!!

- Посмотрим, кто это… Виктор Гюго. Так… Он - чей?

- Великий французский писатель.

- Собор Парижской богоматери… Здорово! Нам и свои божьи матери глаза заслепили, а тут еще и парижскую сунули в советскую библиотеку… В печку!

Рядом с Толстым и Тургеневым лег на пол и Гюго.

- А этот бурдастый какого социального классу? – спросил меня Нахлупин, указывая на портрет И.А. Гончарова в романе «Обломов».

- Наполовину дворянского, наполовину купеческого.

- Не будет он за нас тянуть … По обличью видать… В печку!

- Мэ… Горький… Мещане. Знаю я этих сквалыг – мещан. Все равно, что буржуи… В печку!

- Что вы?! Что вы делаете?! – вскрикнул я.

- А что?

- Горький же лучший пролетарский писатель!..

- А какого он социального классу?

- Бедняк. Скиталец. У купцов лямку тянул…

- Ну, этого можно оставить пока. А там видно будет. Мамин-Сибиряк. (Читает биографию). У! Сын долгогривого! И этот затесался в библиотеку… В печку!

Вытаскивая из шкапа прелестные книжечки в золотистых обложках, на которых разбросаны цветочки, Нахлупин заулыбался:

- Бунин… Этот, похоже, мужик. Овес на крышках… (Читает начало биографии). Обман!! Вот те фунт! Да он же барин воронежский!! Овсом прикрылся!.. В печку!

На пол легли почти все классики из нашей библиотеки. Оглянув кучу обречённых книг, Нахлупин строго приказал мне:

- Завтра же сжечь это затуманивание наших мозгов!

- Хорошо, сожгу, - ответил я, понимая, что спорить с облечённым властью невеждой бесполезно.

На следующий день рано утром я умчался в Барнаул с жалобой в АПО (агитационно-пропагандистский отдел губкома), которым заведовал образованнейший Александр Васильевич Козырев, позже профессор педагогики и директор пединститутов в Перми и Ленинграде. Он, возмутившись самодурством Нахлупина, доложил о нём секретарю губкома. И ретивого «чистильщика» библиотек немедленно «вычистили» из райисполкома…

В «Майском утре» на протяжении многих лет действовали два театра – взрослый и детский. Новые постановки давались почти каждый выходной, гастролировали мы и по клубам всего района. Конечно, далеки были от совершенства наши актеры, художники, костюмеры, бутафоры, и режиссёр я был в полном смысле слова доморощенный. Но зрители всегда заполняли залы, и я видел сочувствие их, когда страдали герои на сцене, слышал взрывы хохота, когда плуты, ханжи, развратники, тунеядцы, самодуры попадали в нелепые положения и получали по заслугам. На каждом спектакле я убеждался, что наш немудрящий театр учит, воспитывает, возвышает души крестьян. И тех, кто в зале, и тех, кто на сцене.

С детьми мы ставили сказки, небольшие отрывки, инсценировали рассказы. Такие, скажем, как «Бежин луг» Тургенева, «Мальчишки» Чехова, «Гаврош» Гюго. Французского «гамена» представлял Андрюша Гладков, играл натурально, искренне. Он сам был беспризорник, мать и отца убили в гражданскую, коммуна приютила парнишку. После ему выпала роль в одной современной агитке – сироты, безотцовщины, - и он плакал на сцене настоящими слезами, да и весь зал плакал, особенно бабы. А что за пьеса – забыл, всё-таки полвека минуло.

В репертуаре взрослого театра тоже были агитки, любили коммунары сцены Горбунова из народного быта, сказку «Иванушкино счастье» Кравцова, мелодраму «Золотое сердце» Ляликова. Но потом мы замахнулись и на большее. «Ревизор» и «Женитьбу» Гоголя поставили полностью. «Борис Годунов» Пушкина в отрывках. Островский был представлен широко: «Гроза», «Бедность не порок», «Свои люди – сочтёмся», «Лес» и т.д. Чехова начинали с «Юбилея», «Медведя», а дошли до таких непростых пьес, как «Иванов» и «Дядя Ваня». Запомнились мне «Власть тьмы» Толстого, «Горькая судьбина» Писемского, а из современных – «Шторм» Билль-Белоцерковского, «Разлом» Лавренева, «Страх» Афиногенова, «Любовь Яровая» Тренёва.

С опаской я подходил к иностранной классике. Выходил перед спектаклями на авансцену, объяснял заранее суть пьесы, давал характеристику персонажей. С успехом шли у нас по всему району «Мнимый больной» и «Пурсоньяк» Мольера. Парики сладил из пеньки один наш умелец, костюмы шили женщины коммуны. Рисунки я им нашёл в энциклопедическом словаре «Гранат», а уж как скроить камзолы и жабо, они сообразили сами. И все прекрасно было зрителям понятно.

Появились у коммунаров и любимые артисты. Хорошей Ларисой в «Бесприданнице» Островского была моя ученица Настя Носова. До сих пор помню и Мишу Крюкова в роли Паратова. Красивый был парень – гибкий, сам эмоционален, тонок. Он же играл Хлестакова, Счастливцева… Погиб в боях Великой Отечественной войны… Мне говорили, что его сын Толя Крюков ныне - Герой Социалистического Труда.

Несчастливцева в «Лесе» играл председатель коммуны Иван Алексеевич Носов, человек кряжистый, яркий, во всем талантливый. Веселым Швандей в «Любови Яровой» был наш землепашец Сергей Прокопьевич Лихачёв, хотя в жизни был болезненный, нервный человек. А Сатин в «На дне» - свиновод Филипп Бочаров, тот оставался на сцене самим собой. Безбожник, партиец, яростный враг кулаков, до грубости прямолинейный, он по натуре подходил к этой роли. С постановкой пьесы Горького связано одно трагикомическое происшествие.

В тот момент, когда Бочаров произносил знаменитый монолог о Человеке, в зал влетел наш ночной сторож и заорал: «Воры! Грабят!» И все зрители вместе с артистами ринулись за ним на хозяйственный двор, где стояли сани гостей, приехавших в театр из соседних деревень. Действительно, в иных пошевнях и кошевках сыскались под соломой коммунарские мешки с пшеницей, хомуты, дуги, косы, ведра. Что тут началось! Все персонажи горьковского «дна», в лохматых париках, в тряпье, в гриме взялись колотить расхитителей.

Ещё запомнился мне в этом спектакле (мы его повторяли не раз) наш овчар Алексей Зайцев в роли Барона. Он картавил «под Качалова», сам это откуда-то взял, я не подсказывал. Был из фронтовиков, мужик начитанный, тёртый. Притом личность кристальной чистоты, романтик. Пел прекрасно. Умел подметить характерное в людях, пробовал писать рассказы «из жизни». Он же помог мне инсценировать «Мертвые души» и сам играл Чичикова. А потом простыл Зайцев, занемог перед очередной премьерой, и с этим связана еще одна незабываемая страница в истории нашего театра.

Готовили мы тогда комедию Фонвизина «Недоросль»; костюмы были сшиты, декорации написаны, афиши уже висели по всей округе. И вот спектаклю грозил срыв. Зайцев должен был играть учителя-немца Вральмана, заменить его никто не мог. Я бы, пожалуй, смог, но мое место было в суфлёрской будке. Уйди я оттуда, актеры наши все бы перезабыли. И тут выручил нас один приезжий, который уже несколько дней жил в селе, присматривался к делам коммуны. Это был корреспондент «Правды» Борис Горбатов.

- Знаете что, Адриан Митрофанович. – сказал он мне, - давайте-ка я попробую сыграть роль Вральмана.

- А осилите?

- Буду стараться.

Тут же мы сели с ним за печатную машинку. Он диктовал текст роли, я печатал. Потом чуть ли не всю ночь напролёт я режиссировал, а он репетировал. Удивил меня тем, что за четыре прохода знал уже всю роль наизусть. Сообща мы придумывали мизансцены, жесты, мимику, интонации реплик. И я увидел, что он человек театру не чуждый. Спросил:

- Откуда у вас, Борис Леонтьевич, такое знание сцены? Уж не из студии ли Станиславского?

Он добродушно улыбнулся:

- В студии не был, но в актерском мире потёрся.

Много позже я узнал, что отец его был театральный парикмахер, и Горбатов еще малышом выходил на подмостки, писал затем пьесы для школьных спектаклей, любил гримировать участников. И у нас не только сам преобразился в уморительного Вральмана, но помог найти характерный грим и для своих партнеров. Когда на сцене он говорил с ними, коверкая русскую речь, но искусно делая её понятной зрителю, в зале стоял беспрерывный хохот. Артисты наши тоже давились от смеха и едва произносили свои реплики, особенно в конце третьего действия, в сцене расправы Кутейкина и Цыфиркина с ненавистным им учителем-немцем.

После спектакля коммунары обступили гостя и горячо благодарили. Простодушная Анна Прохоровна Бочарова воскликнула: «Сынок, дай я тебя поцелую!» И под дружные аплодисменты чмокнула его в щеку. Писатель нас не забыл: написал в «Правде» большой очерк о жизни «Майского утра». Мы его тоже не забыли: обсуждали коллективно «Ячейку» Б.Л. Горбатова… Но это уже другой рассказ.

ПЕРВЫЙ И ЕДИНСТВЕННЫЙ

В Бродчанской церковноприходской школе я научился читать бегло и довольно выразительно. И с того времени началась моя чтецкая работа. Первыми моими слушателями были стойленские девки и молодые бабы, приходившие зимою в нашу хату на посиделки с разным «тихим» рукодельем: с вышивкой по канве, вязаньем на спицах. С ними рядом, на конике, усаживались дядя Степан и брат Дмитрий, плетя лапти или чуни.

Со средины потолка спускалась семилинейная керосиновая лампочка под жестяным абажуром. Я, сидя на русской печи, громко читал книжки в лубочных изданиях И.Д. Сытина. Они стоили копейки. Покупал их дядя Степан на базаре в Старом Осколе. Тут были: «Бова-Королевич», «Еруслан Лазаревич», «Как солдат спас жизнь Петра Великого», «Шут Балакирев» и др.

А за этими книжками шли в моей «аудитории» басни Крылова, сказки Пушкина, «Песня про царя Ивана Васильевича и удалого купца Калашникова» Лермонтова. Я находил их в учебниках и школьной библиотечке…

И уже в ту пору меня интересовали простодушные, но любопытные толки слушателей о прочитанном.

В двух верстах от Стойла лежит деревня Песчанка. В начале девятисотых годов в её начальной земской школе учительствовал Василий Васильевич Баркалов. Он водился с помещиками Калмыковыми. Через них приобрел волшебный фонарь и в зимние вечера показывал в школе «туманные картины»: «Сказку о золотой рыбке», «Сказку о попе и его работнике Балде» Пушкина. Тексты читал сам Баркалов. На эти «туманные картинки» народ валом валил со всего Бродчанского прихода: из Стойла, Бродка, Пущинки, Букреевки, Песчанки и Сокового. Восхищению и разговорам о «туманных картинках» не было конца! Я дивился неутолимой любви деревенского люда к поэтическим вымыслам.

В молодости, работая учителем в сёлах, я каждый день читал художественные произведения: школьникам в классе, а взрослым – на сборне или в хатах. Ещё в те годы мне гребтелось (по-курски: сильно хотелось. - А.Т.) записывать дословно суждения крестьян о книгах, выраженные живым, ядрёным самоцветным языком...

К 1923 году во всей коммуне «Майское утро» не знала грамоты только полуслепая, дряхлая бабка Сошиха. Так и ушла на тот свет с неликвидированной неграмотностью. Мой грех! Все прочие престарелые коммунары и коммунарки научились читать, писать, расписываться, составлять рационы скоту, записывать удои, подсчитывать заработки. О молодёжи я уже не говорю. Книги из библиотеки постоянно были в ходу, о прочитанном спорили, и отзывы бывали до удивления метки.

Помня просьбу крестьян «веселить» их, я и сам устраивал громкие чтения. Смешно вспомнить, как в 1930 году один из моих зоилов (обиженный тем, что коммунарам не понравились его рассказы) писал в журнале, что «Топоров читает, как артист» и потому-де может по корыстному расчёту бездарную вещь вывезти, а талантливую утопить.

Никаким мастером художественного слова я, понятно, не был, но скажу без ложной скромности, что слушателей хватало, с читок моих они не убегали, и продолжалось это не месяц и не зиму, а двенадцать лет.

Вечерами приходили в школу мужики, бабы, подростки, старики. Матери приносили младенцев, укладывали спать на овчинах. Керосиновая лампа выхватывала лишь первые ряды, за окнами была тьма-тьмущая, валил снег, выли ветры, а люди слушали – до полной устали чтеца. Большие вещи шли у нас «продолжениями» много вечеров подряд. (Вроде нынешних телевизионных сериалов). Самые нетерпеливые спрашивали, что дальше будет. Потом смаковали прочитанное, и всё чаще подмывало меня записывать отзывы крестьян – простодушные, любопытные, выраженные самоцветным языком.

Но обуревали сомнения: а ну-ка кто-то и где-то уже давно и превосходно сделал это? К чему же мне после скобеля тяпать топором? Я отмахивался от соблазнительной мысли, но она нет-нет да возвращалась ко мне. Наконец решился, и, как ни странно, опыт крестьянской критики художественной литературы, начатый в сибирской глухомани в20-х годах, оказался первым в СССР. Да, по существу, и единственным…

Здесь, пожалуй, не место говорить о нём слишком подробно. Я шёл по целине и, конечно, ошибался, спотыкался, расшибал себе нос, но продолжал свой путь. Литературоведы, критики помочь мне не могли, да и не знали долго о моей затее. А когда узнали, то далеко не все её одобрили. Иные встретили работу в штыки. Но я – на беду ли на свою или к счастью – оказался упрям.

Исходил из того, что время, когда «писатель пописывал, читатель почитывал», ушло безвозвратно. Впервые в истории богатства литературы открылись миллионам людей, так пусть же скажут, верно или фальшиво рисуют их в книгах. Никогда я не утверждал, что мнение крестьян единственно верно. Не писал, что оно для писателей и критиков обязательно. Но полагал, что знать, учитывать это мнение полезно.

Библиотечно-анкетным оценкам доверял я не очень. Видел эти листки, заполненные больше для проформы, суконным языком. Видел и висящие в библиотеках красивые стенгазеты с отзывами абонентов о книгах. Как правило, это были трафаретные отписки. Никто их, по-моему, не изучает, да и правильно: что из них выжмешь? Встречи писателей с читателями – вещь, безусловно, полезная, но редко звучит на них критическое слово. В глаза авторам говорят обычно одни комплименты, тем скучно слушать, но как люди благовоспитанные, они благодарят и кланяются. Устроители ставят галочки в отчетах…

- Говорите, что подумается, - просил я коммунаров с самого начала. – Только чтобы по совести.

- Мы не учёные, - сомневались многие. – Не нам судить о книгах. Над нашими словами будут смеяться.

- Всякий человек думает по-своему, - отвечал я. – Учёные пусть думают по-учёному, а мы будем по-простому. Им тоже интересно узнать, что вы думаете о литературе. Какие книги вам по душе, а какие нет. И почему.

Договор у нас был открытый, простой. Я объяснил им свой замысел, они согласились со мной. Ни я от них, ни они от меня в зависимости не находились. Авторов, как правило, в глаза не видали. Я взял за правило заранее не знакомить крестьян с критическими отзывами в печати, что одних могло искусить на шествие за «тётушкиным хвостом», а в других поддразнить беса противоречия. Даже с биографиями писателей знакомил аудиторию лишь в конце обсуждения. Потому что, подметил, и это влияло на объективность оценок: если жизнь автора была «жалостная», то критика бывала мягче.

Конечно, не могу сказать, что сам был вполне беспристрастен. Одни произведения больше нравились мне, другие меньше. Но позиция слушателей далеко не всегда совпадала с моей, и переубедить их бывало трудно. Да я и не стремился. Что они говорили, то я и записывал, стараясь быть максимально точным. Постепенно наловчился строчить почти со стенографической быстротой и радовался, что мой карандаш успевает ловить их слова и словечки.

Авторитетов мои критики не признавали. Читал им самого Л.Н. Толстого: «Плоды просвещения» вызвали у них восторг, «Хозяин и работник» - недоверие и протест. Рассказ Вс. Иванова «Бог Матвей» получил самую высокую оценку, а его же «Партизан» не приняли. За «Растратчиков» В. Катаева хвалили, а за «Бездельника Эдуарда» крепко ругали.

Я убежден был, что А. Фет у крестьян «не пройдет». Выбрал знаменитое «Шёпот. Робкое дыханье…». Знал наперед, как это все далеко от трудной жизни баб и стариков, от «грубых» их сердец. И просчитался: А. Фет их заворожил:

- Тут всё человеческое!

- И луна, и соловей, ну всё при ночи. Ровно у нас в мае месяце, вон там за баней, над рекой…

- Речка-то! Ишь, серебрится… Живая картиночка.

- Ноне так уж не пишут стихов!

Назойливую тенденцию, хотя бы и ультрасоветскую, но облечённую в слабую художественную форму, мои слушатели отметали. И хотя случалось мне спорить с ними, вижу теперь их вкус и правоту: испытания временем эти вещи не выдержали.

Читаю им, бывало, стихи-агитки, а после выйдет из-за парты какой-нибудь бородач и пробасит:

- Нет, паря, не тот товар! Вон у Пушкина-то: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя. То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя…» Слова-то, вот они! Скоблит тя по коже. И всё как есть правдашное!

Слышал я разговоры, что-де крестьяне любят дешёвый юмор. Неправда. Я преподносил им юмористическую вермишель из тогдашних журналов «Лапти» и «Смехач» - успеха ни снискал. А то и прерывали меня:

- Брось это мелево!

- Не лезет смех!

- Давай, Митрофаныч, дельное!

И чтобы посмешить публику, я обращался к Чехову, Лескову, Гоголю.

Совершенно ошибочным оказалось утверждение, будто крестьяне могут понять и принять лишь те произведения, содержание которых взято из деревенской жизни. Нет! Им одинаково любы «Воскресение» Толстого и «Орлеанская дева» Шиллера, «Вешние воды» Тургенева и «Оливер Твист» Диккенса, «Жорж Данден» Мольера и «Чайка» Чехова, «Тарас Бульба» Гоголя, «Дубровский» Пушкина, «Человек, который смеётся» Гюго, «Робинзон Крузо» Дефо, «Герой нашего времени» Лермонтова, «Братья Карамазовы» Достоевского, «Дело Артамоновых» Горького, «Суходол» Бунина, «Поединок» Куприна, «Приведения» Ибсена, «Дон Кихот» Сервантеса, «Фауст» Гёте…

Перечислять я мог бы до бесконечности, а суть в том, что всё безусловно лучшее и общепризнанное в классике крестьяне и почитали за лучшее. В этом за двенадцать лет я убедился вполне.

Из советских книг, прочитанных в «Майском утре», будоражили умы «Ташкент – город хлебный» Неверова, «Два мира» Зазубрина, «В разлом» Ляшко, «По этапу» Подъячева, «Неделя» Лебединского, «Двенадцать» Блока, «Песнь о великом походе» Есенина, «Правонарушители» Сейфуллиной, «Дневник Кости Рябцева» Огнева, «Ухабы» Новикова-Прибоя, «Конармия» Бабеля, «Железный поток» Серафимовича… Список и тут я мог бы продолжить, хотя надо учесть, что далеко не все новинки доходили тогда в нашу сибирскую глухомань.

Как бы то ни было, читки и обсуждения вошли у нас в обычай, они продолжались из года в год, я вёл свои записи и, сознавая, что опыт мой не свободен от ошибок и просчётов, думал: делаю, что умею, а кто может, пусть сделает лучше...

****

В оригинале рукописи далее подробно описываются последующие годы драматичного противостояния и борьбы, развернувшейся вокруг публикации этих материалов в виде статей и книги «Крестьяне о писателях».

Коротко об этом рассказано в предыдущей статье подборки внуком автора - Игорем Германовичем Топоровым. Нелицеприятные отзывы крестьян породили в литературной среде в том числе и обиды, и споры, Адриан Митрофанович надолго нажил себе новых врагов… В 1937 году А.М. Топоров был репрессирован, книга – уничтожена, и только после реабилитации автора (1958) и полета космонавта Г.С. Титова (1961), родителями которого были коммунары «Майского утра», началось «возвращение». Второе издание книги «Крестьяне о писателях» увидело свет в 1963 году в Новостибирске, а третье - в 1967 году в московском издательстве «Советская Россия».

В данной публикации мы опускаем подробности этого долгого пути, но надеемся, что однажды воспоминания Адриана Митрофановича всё-таки будут опубликованы в полном объёме и останутся в истории как документ эпохи.

****

…К моей книге «Крестьяне о писателях» критики прилепляли слишком пышные эпитеты: легендарная, уникальная, удивительная, необыкновенная, единственная в своем роде и т.п. Пусть это преувеличения, но, видимо, книга всё же необычная. Что прибедняться? В моем архиве множество восторженных откликов читателей и писателей на книгу. Об этом уже говорил я выше. А вот ведущие наши литературные журналы прошли мимо неё. Поневоле подумаешь, не намекают ли мне обитатели советского Парнаса: «Не лезь ты, Топоров, со свиным рылом в калачный ряд»?! Уж не дали ли маху Горький, Вересаев, Подъячев, Рубакин, Твардовский, Зазубрин, Пермитин, Югов, Замойский, Залыгин, Коптелов, Скуратов, Яновский, Сурганов, Рассадин, Осетров, Выходцев и др., руководители ИМЛИ имени А.М. Горького, Пушкинского дома и издательства – ГИХЛ, Новосибирское, «Советская Россия», хваля мой опыт и книгу?!

Да и бог с ним! Наград для себя за эту работу не ждал, моего учительского жалованья (тридцать два рубля в месяц) чтения не повышали, гонорар от первого издания книги я разделил между всеми коммунарами-критиками в соответствии с личным вкладом каждого в неё, но не скажу, что был вполне бескорыстен. Корысть имелась: мне было интересно жить. Всё увлекало меня: игра с детьми в слова, сочинения ребят, детский театр, взрослый театр, хоры, оркестр, крестьянская критика. Как сейчас помню, читал я со сцены Пушкина, видел замерший зал, ощущал сотни воткнутых в меня глаз, и от этого в душе было сияние и лёгкий взлёт.

Вот и выходит, что нелёгкие эти, несытные, холодные, набитые заботами, трудом, занятиями годы и были лучшим временем моей жизни…