I

На Москве в государевом иконном Тереме творится прехитрое и прекрасное дело. Творится в Тереме живописное дело не зря, как-нибудь, а по уставу, по крепкому указу, ведомому Царю и Патриарху. Работаются в тереме планы городов, листы печатные, исполняются нужды денежного двора, расписываются болванцы, трубы, печи, составляют расчеты, но главное — честное иконописное дело; ведется оно по разному старинному чину. Всякие иконные обычаи повелись издавна, со времен Царя Ивана Васильевича, со Стоглавого Собора и много древнее, еще с уставов Афонских.

По заведенному порядку создается икона. Первую и главную основу ее положит знаменщик и наметит на липовой или на дубовой доске рисунок. По нему лицевщик напишет лик, а долицевщик — доличное все остальное: ризы и прочее одеяние. Завершит работу мастер травного дела и припишет он вокруг Святых Угодников небо, пещеры, горы, деревья, в проскребу наведет он золотые звезды на небо или лучи. Златописцы добрым сусальным золотом обведут венчики и поле иконы. Меньшие мастера: левкащики и терщики готовят левкас, иначе говоря, гипс на клею для покрытия иконной холстины, мочат клей, трут краски и опять же делают это со многими тайнами, а тайные те наказы старых людей свято хранятся в роде и только сыну расскажет старик, как по-своему сделать левкас или творить золото, не то даст и грамоту о том деле, но грамота писана какой-нибудь мудреной тарабарщиной. Подначальные люди готовят доски иконные, выглаживают их хвощем; не мало всякого дела в иконном тереме и меньшему мастеру терщику, не мало дьяку и окольничему, правящему теремное приказное дело.

Шибко идет работа в тереме. А идет шибко работа за то, что Великий Царь всея Руси Алексей Михайлович подарил иконников Окружной Грамотой, сам бывал в тереме и часто жалует тщательных мастеров своей царской брагой да романеей, платьем знатным и всякой прочей милостью. Но не только за царскую ласку идет живописное дело с прилежным старанием, а и потому, что дело это свято, угодно оно Богу, прияло честь от самого Христа Господа «аще изволих лицо свое на убрусе Авгарю царю без писания начертати», почитается оно и от святых Апостолов и работают живописное дело люди всегда по любви, не по наказу и принуждению.

Вы верите, что это так и должно было быть, что сделалось это не случайно и кажется вам, что и вы не случайно зашли в этот Дом Божий, и что эта красота еще много раз будет нужна вам в вашей будущей жизни.

Писались эти прекрасные лики не как-нибудь зря, а так, чтобы «предстоящим мнети бы на небеси стояти пред лицы самых первообразных». Главное в том, что работа делалась «лепо, честно, с достойным украшением, приличным разбором художества».

Писали Иверскую икону; обливали доску Святой Водой; с великим дерзновением служили Божественную Литургию, мешали св. Воду и св. Мощи с красками; живописец только по субботам и воскресеньям получал пищу; велик экстаз создания древней иконы и счастье, когда выпадал он на долю природного художника, понявшего красоту векового образа.

Утром на восходе красного солнышка, от Китай-города, из Иконной улицы, где живет много иконников, гурьбами, дружно идут на работу мастера, крестятся на маковки храмов Кремлевских и берутся за дело. Надевают замазанные в красках да в клею передники, лоб обвяжут ременным либо пеньковым венчиком, чтобы не лезли в глаза масляные пряди волос, и творят на ногтях или на доске краски. Кто работает молча, насупясь; кто уныло тянет стихиры, подходящие под смысл изображения; иной же за работой гуторит, перекидывается ласковым, либо спорным словом с товарищем, но письмо оттерпит, ибо знает свое дело рука; если же приходится сделать тонкую черту или ографить рисунок прилежно, то не только спор замолкает, а и голова помогает локтю и плечу вести линию, сам язык старательствует по губам в том же направлении.

Не божественные только разговоры, а и мирские речи ведут иконники и шутки шутят, но шутки хорошие, без скверного слова, без хулы на имя Господне и честное художество.

Собрались в терем разные мастера, и жалованные, и кормовые, и городовые всех трех статей; на статьи делятся по своему художеству — иконники первой статьи получают по гривне, мастера второй статьи по 2 алтына по 5 денег, а третьестепенные иконописцы по 2 алтына по 2 деньги. Кроме денег, иконникам идет и вино дворянское, и брага, и мед цеженый, а с кормового да с хлебенного двора яства и пироги.

Некоторые именитые изографы: Симон Ушаков, Богдан Салтанов и другие прошли не в терем, а в приказную, избу Оружейной палаты — там они будут свидетельствовать писание новоприбывшего из Вологды молодого иконника и скажут про него изографы: навычен ли он писать иконное изображение добрым, самым лучшим письмом, а коли не навычен, то дьяк объявит неудалому мастеру, что по указу Великого Государя он с Москвы отпущен и впредь его к иконным делам высылать не велено, а жить ему на Вологде по-прежнему.

II

Промеж работы ведутся разговоры про новую Окружную Грамоту. Сгорбленный лысый старик изограф с картофельным носом, важно подняв палец, самодовольно оглядывает мастеров и твердит место грамоты, — видно, крепко оно ему полюбилось: «…Тако в нашей царской православной державе икон святых писателей тщаливии и честнии, яко истинные церковницы церковного благолепия художницы да почтутся, всем прочим председание художникам, да воспримут, и кисть различноцветно употреблена тростию или пером писателем да предравенствуют». Не всякого человека почтит Великий Государь таково ласковым словом.

— Да так и во вся време было. Еще Стоглав велит почитать живописателей «паче простых человек».

— А что такое паче? Коли перед простым человеком шапку ломаешь, то перед иконником надо две ломать?

— И что есть простой человек? Я скажу, что сам боярин при живописателе человек простой, ибо ему Бог не открыл хитрости живописной.

— Коли не твоего ума дело — не суесловь: всякому ведомо, что есть почитание иконописцев, честных мастеров. Почитаются они и отцами духовными, и воеводами, и боярами, и всеми людьми, — вступился старик, — и похваляется, что сам антиохийский Патриарх Макарий челом бил Государю на присылке икон, так вот каково русское иконописание! А того не вспомнил старый, что тому Патриарху иначе и негде было удобнее докучиться об иконах.

Впрочем, это рукоделие московских изографов — не в укор сказано.

Говорят и дивуются мастера, как выходец шаховой земли, изограф Богдан Салтанов поверстан по московскому дворянскому списку; такому делу, чтобы иконник верстался в дворяне — еще не бывало примера. О Салтанове голоса разделились: одни подумали, что пожалован он за доброе художество, а другие подумали, что за принятие православной веры. От шахового выходца Салтанова заговорили и о прочих всяких иноземцах; вспомнили, как непочтительно отнеслись некоторые к благословению Патриарха и как за то Патриарх разгневался и приказал им по одежде быть отличными от русских людей. Один не прочь и за иноземцев, а другие на них, — зачем-де часто Великий Государь жалует заморских мастеров лучше, чем своих, а по художеству свои часом не хуже взбодрят. Вон поди, Лопуцкого мастера хвалили, нахвалили, а он до того доучил, что сами ученики его челобитье подали, как мастер их живописному мастерству не учил; и была то не выдумка, а правда, после чего поотнимали у него учеников и отдали Даниле Вухтерсу.

Особенно нападает на заморских мастеров длинный иконник, с ременным венчиком; на его речи выходит, что нечего иноземцам потворствовать, коли самим жалования не хватает, и указывает он на Ивашка Соловья, иконника Оружейной палаты, оставленного за скорбь и старость, и как скитался он сам четверт с женишкой и с робятишки между двор, где день, где ночь, и наги и босы, о чем и челобитье писал Соловей Государю и просился хоть в монастырь поступить.

Но длинному возражают, на память приводят, как Государь и Патриарх входят даже в самые мелкие нужды иконников, коли до них дело доходит:

— Так-таки и отписал Патриарх: «Артем побил мужика Панку, от воров боронясь, хотя бы и больше перерезал, от них боронясь, все же малая его вина».

— Что говорить, грех Государю, коли об иноземцах паче своих брожение имеет, свои государеву пользу блюдут накрепко: Ушаков как отрезал, — боярам сказал, что Грановитые палаты вновь писать самым добрым письмом, прежнего лучше и против прежнего в такое время малое некогда: приходит время студеное и стенное письмо будет не крепко и не вечно. И ведь все думали, что переписывать осенью станут, а как Симон-от отрезал, так и отложили.

III

Двери иконного терема висят на тяжелых кованых петлях. Лапка петель длинная, идет она во всю ширину двери, прорезная узором. Заскрипели петли — отворилась дверь, пропустила в терем старых изографов, с ними боярина и дьяка. Пришли те именитые люди с испытаниями; сего ради дела изографы разоделись в дорогую, жалованную одежду: однорядки с серебряными пуговицами, ферязи камчатные с золототкаными завязками, кафтаны куфтерные, охабни зуфные, штаны суконные с разводами, сапоги сафьяновые — так знатно разоделись изографы, так расчесали бороды и намазали волосы, что и не отличишь от боярина.

На испытании вологжанин, крестьянский сын Сергушко Рожков, написал вновь иконного своего художества воображение, на одной доске образ Всемилостивого Спаса, Пречистые Богородицы и Иоанна Предтечи. И по свидетельству московских изографов Симона Ушакова со товарищи, Сергушко оказался мастер, мастер добрый. Иконники окружают нового товарища, спрашивают, кто у него поручники, потому за новопринятого должны поручиться иконники бывалые, должны поручиться в том, что если Сергушко у государевых иконописных дел быть не учнет или сбежит, или забражничает и на поручниках пеня Государя Царя; расспрашивают, откуда Сергушко родом; каково теперешнее художество в Вологде, как живут мастеры вологодские и слушают Сергушкины сказки.

Сергушко сказывает, что Матвей Гурьев, иконник, обманом ушел из Знаменского монастыря с Вологды и живет на Тотьме, Агей Автомаков да Дмитрий Клоков устарели, Сергей Анисимов стемнел, а которые иконники сверх того есть, и те у государева иконного и у стенного и не у каково письма не бывают, потому что стары и увечны и писать никакого письма не видят, и разошлись в мир для ради недороды хлебные кормиться Христовым именем, ибо люди они старые и увечные, и скудные, и должные. Слушают иконники невеселые вологодские сказки, глядят на старый кафтан Сергушкин; неуместен такой кафтан в светлом тереме, смешны заплаты при золототканых окрутах. Помялись, потупились и опять расспрашивают Сергушку, каким письмом пишут иконы по вологодским селам и заглушным местам, не пишут ли там иконы с небрежением, лишь бы променять темным поселянам невеждам? Хранят ли древние переводы? Об этом не дал государь грозную грамоту, когда дошла до него весть о нескусных живописцах Холуйских.

С окольничьим разговаривает только что вошедший в терем заморский мастер цесарской земли Данило Вухтерс; подошел он к боярину с низкими поклонами, хитро, выгибая тонко обутые ноги, ради пресветлой неизреченной милости Царя и многомилостивого и похвального жалованья решился он на трудную поездку в Московию; улаживается Вухтерс с боярином, сколько он будет получать жалованья; порешили: будет получать Вухтерс — денег 20 рублей, ржи 20 четвертей, пшеницы 10, круп грешневых четверть, гороху две чети, солоду 10 четей, мяса 10 полоть, вина 10 ведер. Поскулил Вухтерс набавить 5 белужек, да 5 осетров — набавили и напишут поручную — будет Вухтерс учить русских мастеров писать мастерством самым мудрым.

Отошел боярин от Вухтерса и теперь решает с дьяком и с жалованными мастерами; откуда способнее вызвать иконников на время росписи Успенского собора, ибо для этой работы не хватит теремных и городовых мастеров московских. Степенно приказывает боярин дьяку:

— Изготовь, Артамон, грамоту в Псков, чтобы сыскали по росписи иконописцев всех, что ни есть; и посадских людей, и боярских, и монастырских, и торговых, и всяких людей, у кого ни буди, только чтобы стенному церковному письму прорухи не было.

Сыскать и вызвать мастеров надо неспроста, надо наблюсти строгую очередь, иначе будут жалобы, что-де, иным иконописцам в дальних волокитах чинятся многие убытки и разоренье, а других вовсе к стенному письму не емлют. Хорошим мастерам везде дело есть; добрыми мастерами всякий дорожит, с великим нехотеньем отпускают их в ненасытную Москву. Лишь бы сохранить иконника, и воеводы, и даже духовные люди — игумены и архиереи идут на обман, готовы сообщить в Государев терем облыжные сведения, нужды нет, что их уличат о бездельной корысти и шлют к ним самопальных с грозными указами, а святые отцы и государевы слуги все же покажут добрых мастеров в безвестном отсутствии и укроют в монастырских кельях — уж такая всюду необходимость в инстинствующих иконниках.

IV

— Смилуйся, пресветлый боярин, не дай вконец разориться! — пробирается к боярину обокраденный мужичонко и, дойдя, кланяется земно.

— Докучаюсь тебе, боярин, о сынишке моем, иконной дружины ученике… Смилуйся, отец, на парнишку! Вконец извел его мастер корысти ради, и грозы нет на него, потому и сбежал от него, невозможно — больно велика пеня показана. Вот и список с поручной.

Дьяк принимает поручную; молча просматривает ее, сквозь зубы процеживает — дожив своих ученых лет, не сбежать и не покрасть, — и вполголоса читает боярину;

— …А будет сын его Ларионов, не дожив урочных лет от меня пократчи сбежит взяти мне в том Ларионе по записи за ряду двадцать рублей. Да, пеня немалая проставлена, уж пятнадцать рублей и то большая пеня, а двадцать я того несообразнее. А дело-то в чем? — расспрашивает дьяк, недовольный, что судбище будет при всех, при боярине, и не придется ему, дьяку, распорядиться с челобитчиком, по-своему, по-приказному, и не будет ему, дьяку, никакой пользы.

— Бью челом на мастера иконного Терентия Агафонова, — зачастил мужичонко, — что взял парнишку моего в учение, и тому пошел без малого год третий, а живописному письму не учил, только выучил по дереву и по полотнам золотить. И ученье мастера этого негожее; учит он не в ученика пользу, а в свою; примеры телесные дает неверные, ни ографить, ни знаменить искусно ничему не учил. А что парнишко напишет добрым письмом по своему разумению, и то мастер альбо похуляет, альбо показует работой ученика иного, своего племянника, и моему парнишке ни пользы, ни чести не выходит. И на том смилуйся, боярин, и пожалуй взять мне парнишку моего Ларивонку домой без пени! — кланяется мужичонко, а позади его выдвигается тощий человек в темной однорядке и, заложив руку за пазуху, кашлянув, переминаясь, начинает.

— И в учении Стоглавого Собора в главе 43 сказано есть: аще кому и даст бог такового рукоделия, учнет писать худо или не по правильному завещанию жити; а мастер укажет его горазда и во всем достойна суща и показует написание инаго, а не того, и святитель, обыскав, полагает такового мастера под запрещением правильным, яко да и прочии страх примут и не дерзают таковая творити. — Сказано есть во Стоглаве, а по сему повинен мастер Агафонов, что дружит ко своему племяннику и тем неправое бережение к Государеву делу имеет. Племяннику его не открыл Бог рукоделия и коли Агафонов своей хитростью устроит племянника своего в Тереме и на том Царскому делу поруха…

— А ты что за человек? — перебивает его дьяк.

— Он, значит, свояк мой Филипко: парнишку моего жалко ему. Ён, парнишко-то, добрый, да вот неудача в мастере вышла, прости Создатель! А что Агафонов на племяннике на своем душою кривит, — это точно, и племянник-то его живет бездельно, беспутно щапствует, а парнишко мой за него виноват.

— Челобитье твое большое и хитрое, — нахмуривается боярин. — На народе не гоже судиться, идите в Приказную избу; туда позвать и Терентия; он где работает? — здесь? — распорядился боярин.

— Терентий не в тереме сейчас пишет, а в пещерах от Красного крыльца.

— Посылайте за ним, пусть не мешкает, бросает работу и бегом идет в Приказ, — уходит боярин, с ним дьяк и челобитчики.

Иконники притихли; знают, что над товарищем стряслось недоброе, но знают и то, что недоброе это заслужено, хотя не только Терентию, а и некоторым иным мастерам грозит та же гроза за дружество и милость к своим родным.

— Да, — решает Симон Ушаков, — а все знают, что Симон зря слова не скажет. — Все-то корысть, все-то щапство, а любви к делу не видно. Продает Терентий хитрость свою живописную, богоданную, только о себе думает: и поделом ему, коли наложат на него прещение и будет он сидеть без работы. Не завидуй; веди своего ученика честно, не криви душой, не укрывай таланта. Недаром не любили молодые Терентия.

Молчат иконники; многие понурили головы, глядят на работу, не поднимают глаз. Думается им: «Хорошо говорить Симону, не все такие, как он», а в душе они уже не любят Ушакова, зачем он знает в художестве, зачем все слушают его, зачем он говорит правдивое слово. Но, слава Богу, думают так не все, и больше половины искренно кивают головой Симону на добром слове его. Такими мастерами, как Симон, и держится живописное дело. Теперь не так скоро опять загудит говор, не так скоро усмехнется кто-нибудь. В полдень отобедают, отпаужинают, а там и до конца работы недолге.

В углу старый иконник — борода крупными куделями упала на грудь, нос сухой с горбинкой, глаза глубоко запали в орбитах — протяжно ударяя на о, поучает молодого:

— …Дали ему святую воду и святые мощи, чтобы смешав святую воду и святые мощи с красками, написать святую и освященную икону. И он писал эту святую икону, и только по субботам да воскресеньям приобщался пищи, и с великим радением и бдением в тишине великой совершил ее…

«Что-то Оленка?» — мелькает о человеческом у молодого, а изограф уже угадывает его мысли, еще строже впиваетя в него своими стальными глазами и твердят внушительно:

— Спаси Бог нынешних мастеров. Многие от них пишут таковых же святых угодников, как они сами: толстобрюхих, толсторожих и руки и ноги яко стульцы у каждого. И сами живут не истинно, не памятуя, да подобает живописцу быть смиренну, кротку, благоговейну, не празднословцу, не смехотворцу, не сварливу, не завистливу, не пьянице, не грабежнику, не убийце, но и паче ж хранити чистоту душевную и телесную со всяким опасением. А не можешь тако пробыти до конца, то женись по закону и браком сочетайся и приходи к отцам духовным и во всем извещаися и по их наказанию подобает жити в посте и молитвах и воздержании со смиренномудрием, кроме всякого зазора и с превеликим тщанием пиши образ Господа; да мятутся люди страстями телесными, ты же, духовно ревнуя ко славе честного художества, подвизайся кистию и словом добрым. Не всякому дает Бог писати по образу и подобию и кому не дает — им в конец от такого дела престати, да не Божие имя такового письма похуляется. И аще учнут глаголати: «Мы тем живем и питаемся», и таковому изречению не внимати. Не всем человеком иконописцем быти: много бо и различно рукодействия подаровано от Бога их же человеком пропитатися и живым были и кроме иконного письма», — поучает мастер.

Закату не осилить слюдяных оконцев. В Тереме темнеет. Расходятся иконники. Не блестят венчики и узоры на ризах. Дрожат темные очертания ликов и острее сверкают большие белые очи угодников. Сумрак ползет из углов, закутывает серым пологом запасы иконных досок и холстины, мягчит тени станков. Истово и мерно звучит поучение о добром живописном рукоделии.

Творится в иконном Тереме хитрое и красное дело.

Назад в раздел