"В тот год мне было 20 лет..." Студенческий блокадный дневник

Нина Константиновна Дятлова (1919 – 2002) родилась в семье сельских учителей в Белоруссии. В 1938 г. поступила в Ленинградский педагогический институт им. А.И. Герцена на факультет естествознания. По окончании института была эвакуирована из Ленинграда в феврале 1942 г. Получила распределение в Иркутскую обл., работала в школе с. Голуметь Черемховского р­на, там и осталась после войны, так как все её близкие погибли.

В 2001 г. в Иркутске увидела свет книга Н.К. Дятловой «В тот год мне было двадцать лет...», куда вошли её поэма и блокадный дневник. В предисловии Нина Константиновна писала: «События трагических месяцев Войны и Блокады должны сохраниться в памяти человеческой на века. Мы, их живые свидетели и участники, обязаны выполнить свой гражданский долг. Воспоминания каждого из нас, переданные детям и внукам, возможно, помогут им лучше понять историю нашей жизни».

Помещая в журнале фрагменты этой книги, мы убеждены, что страницы живой истории Великой Отечественной войны никого не оставят равнодушным. Дневники Н.К. Дятловой в полном объёме опубликованы на сайте СибРО в нитернет-альманахе "Зов времени".

Нина Дятлова

В ТОТ ГОД МНЕ БЫЛО ДВАДЦАТЬ ЛЕТ...

Студенческий блокадный дневник

Посвящается
студентам
осажденного Ленинграда,
их детям и внукам

ПРЕДИСЛОВИЕ

* * *

События трагических месяцев Войны и Блокады должны сохраниться в памяти человеческой на века. Мы, их живые свидетели и участники, обязаны выполнить свой гражданский долг. Воспоминания каждого из нас, переданные детям и внукам, возможно, помогут им лучше понять историю нашей жизни.

То, что написано в этой книге — и в поэме, и в прозе— это мои воспоминания, основанные на дневниках, которые велись вплоть до декабря 1941 года и которые чудом уцелели во время эвакуации.

Я благодарна тем, кто помогал мне во время многолетней работы над книгой: Константину Жукову, который первый прочел ее и дал путевку в жизнь. Олегу Всеволодовичу Желтовскому, который, будучи редактором газеты «Советская молодежь», редактировал текст воспоминаний и опубликовал отрывки из них, Борису Соломоновичу Ротенфельду, без которого рукопись могла бы и не стать книгой.

Я многие годы переписывалась с музеем истории моего родного Ленинградского (теперь Санкт-Петербургского) государственного педагогического университета им. А. И. Герцена, там хранятся теперь дорогие для меня документы и рукописи. Я благодарна заведующей музеем Екатерине Матвеевне Колосовой за внимание, советы и помощь.

Спасибо моим родственникам и друзьям, которые поддерживали во мне уверенность в необходимости этой работы.

Огромное спасибо всем!

БЛОКАДЫ ВЕЧНАЯ ПЕЧАТЬ
ДНЕВНИК

22 июня 1941 года.

Раннее утро. Сквозь раскрытые окна врывается в комнату шум большого города: приглушенные трамвайные звонки, гул автомобилей. За окном чистое голубое небо. Над молодой зеленью деревьев празднично сверкает купол Казанского собора. На Невском праздничные толпы людей. Кругом спокойно, мирно...

Несмотря на воскресенье, читальные залы переполнены — завтра у нас экзамены... И тут слышим страшное слово: «война». Прибежала взволнованная Лариса Бойко, позвала:

— Идите быстрее в комнату! Передают важное правительственное сообщение!

По коридорам спешно разбегаются студенты. Слышатся возгласы:

— Молотов выступает! Война!

Затаив дыхание, стоим мы возле черной тарелки репродуктора в комнате студенческого общежития и слушаем страшную весть. Говорит Молотов:

— ...Сегодня утром немецкие войска перешли нашу границу... Фашистские самолеты без объявления войны бомбили города Киев, Минск, Брест, Одессу... Весь советский народ встанет на защиту своей Родины. Фашизм будет разбит и уничтожен. Победа будет за нами!

Нет слов, чтобы передать охватившее всех чувство волнения. Словно невидимый ураган пронесся, сорвал и унес все дорогое, светлое и радостное. Этим светлым и дорогим, что мы сейчас потеряли, была мирная жизнь народа, страны, всех нас. Чутьем угадываем, что надвигается страшное, жестокое, беспощадное, и оно будет молоть наши судьбы и жизни...

Кончил говорить Молотов. Мертвая тишина огромного пятиэтажного здания студенческого общежития на улице Желябова взорвалась шумом, громкими разговорами, топотом ног по коридорам и лестницам. Все спешат на Невский, чтобы подробнее узнать о последних событиях. У каждого — десятки вопросов. Невский все больше наполнялся народом. Люди останавливались, горячо и взволнованно обсуждали ошеломившее всех сообщение о вероломном нападении Гитлера. Всюду возмущение, негодование, боль.

23 июня.

Проснулись задолго до утренней передачи. Ждали сообщений с волнением и тайной надеждой: а вдруг окажется, что это не война, а пограничный конфликт? Или наша армия мощным ударом остановила и громит врага?

В шесть утра разнеслись по комнатам позывные Москвы. Последние известия тревожные: враг наступает по всей западной границе, занимает новые территории. Предстоящие экзамены кажутся ничтожными перед грандиозностью событий.

Рано утром толпы студентов заполнили учебные корпуса. Все волновались, ожидали митингов и собраний. Про экзамены не думали. Преподаватели собрались в деканате на совещание. Потом декан объявил, что никаких собраний не будет. Наш гражданский долг — успешно завершить учебу, сдать последние экзамены.

Преподаватели заняли места в аудиториях. Возле кабинета педагогики собралась наша группа. У студентов растерянные лица, неуверенность. Все пережили сильное нервное потрясение. Из комиссии приглашают брать билеты, но никто не решается быть первым. Взгляды устремляются на Катю Ефимову. Она староста группы. Маленькая, хрупкая Катя в трудные минуты всегда выручает группу.

Катя очень волнуется, но берет билет первая. Пошли отвечать Лиза Залепухина, комсорг Зоя Виноградова, другие девочки. Ах, как трудно переступить порог и взять билет! Все забылось, перепуталось... Но пересиливаю себя, вдумываюсь. Грозная Врублевская сегодня чуткая, доброжелательная: спокойно разговаривает, помогает, успокаивает. Счастливая выхожу из аудитории — четверка! Окружили девочки, поздравляют. Стараюсь успокоить их, вселить уверенность.

Из группы трое отказались отвечать. А Лариса Бойко не явилась на экзамен. Что могло случиться? Ведь Лариса очень решительная и смелая, не должна испугаться. Нужно узнать.

Итак—сдано пять экзаменов. Остался один, по физиологии растений. Всего пять дней до конца учебы.

24 июня.

Звучит дорогая сердцу мелодия: «Широка страна моя родная...». С волнением ждем сводку о положении на фронтах. Она тревожная: наши войска ведут упорные бои с превосходящими силами противника на всех направлениях.

Лицо Нины Кравцовой бледное, в глубоких темных глазах тревога и боль:

— У меня родители живут недалеко от границы. Неужели туда немцы придут?

— И мой дом под Минском. А Минск немцы бомбили. Что там сейчас происходит?— Голос Нади дрожит, в глазах слезы.

— Может быть, оставить учебу и ехать домой, пока не поздно?

Мы молча сидим, думаем.

— Осталось четыре дня, последний экзмен. За это время немцев остановят, мы спокойно разъедемся по домам. Нужно заканчивать сессию.

Девочки соглашаются. Все девять человек из 17-й комнаты решили остаться до конца учебы.

Утром проводилось совещание актива нашего курса в деканате. Поставлены задачи: полностью сохранить состав курса. Предотвратить самовольный отъезд студентов. Никаких справок и документов отъезжающим дирекция выдавать не будет. Студентам, имеющим задолженности, разрешается в течение двух недель сдать все экзамены и зачеты. Старосты, комсорги и профорги ответственны за сохранение состава группы и за успеваемость. Решение довести до сведения всех студентов.

После совещания распределили общежития: Катя идет в 8-е, Зоя—в 4-е, а я—в 1-е. Сразу пошли выполнять задание. В комнате у Ларисы Бойко беспорядок. На голых матрацах лежат узлы, стянутые ремнями, книги, одежда. Лариса и Анна укладывают вещи в чемоданы и сумки.

— Вы куда собираетесь?

— Домой уезжаем. Вчера целый день за билетами простояли. Огромные очереди в кассах, едва удалось достать.

— Но всего четыре дня осталось. После экзаменов все уедем.

— Какая же ты чудачка! Разве можно спокойно сидеть, когда немцы к родным местам рвутся? У меня отец инвалид, мать с больным сердцем, еще двое младших в семье. Немцы Киев бомбили, а там недалеко наш поселок. И Аня с тех мест, вместе едем.

— А как с учебой?

— Разве время сейчас об этом думать? Ведь у нас даже стипендии нет. Недавно получила из дома перевод, как раз на билет хватило. Потом уехать не на что будет.

Девочки принесли чайник с кипятком, накрыли стол. Грустно, неспокойно на сердце. Что знаем мы о войне, о ее тяготах и невзгодах? И как отразится она на наших судьбах?

Проводили девочек до трамвайной остановки. Позже узнали, что те места, куда они поехали, были заняты немцами в первые дни войны.

25 июня.

Проводится всеобщая мобилизация. По всему городу созданы призывные пункты. По улицам идут и идут колонны людей в скромной рабочей одежде с котомками за спиной. Это призывники. В парках, садах, скверах обучаются военному делу тысячи ленинградцев. Город превращается в военный лагерь.

В спортивном корпусе нашего института тоже призывной пункт. У входных дверей стоит часовой. Наглухо закрылись двери студенческого клуба. В прекрасном зале с мраморными колоннами, где выступали выдающиеся артисты, писатели, ученые — сейчас живут призывники. С раннего утра до вечера обучаются они военному делу. Из окон общежития мы наблюдаем, как в сквере проводится строевая подготовка, упражнения с оружием, спортивные занятия. Призывники еще не одеты в военную форму и нет военной выправки.

Утром узнали новость: большинство наших юношей призваны в армию. Уходят в армию и молодые преподаватели.

Проводилась консультация по физиологии растений. Преподаватель очень старался укрепить в нас рабочее настроение. Мы, конечно, занимаемся как можем. Но кругом столько волнующих событий! Обидно и даже неудобно сидеть над конспектами и учебниками. Хочется делать что-то полезное и нужное.

В коридорах стало пусто и тихо; особенно опустели корпуса физмата, исторического и литературного факультетов, где было много юношей.

К вечеру узнали еще одну новость: Зоя Виноградова пришла с совещания комсоргов и рассказала, что выступал работник райвоенкомата. Он обратился за помощью, так как в военкомате сейчас огромный объем срочной работы по мобилизации, и предупредил, что работа добровольная и не должна мешать учебе. Новость быстро облетела общежития. Студенты обрадовались, что и для них нашлось нужное дело.

25—28 июня.

«Вставай, страна, огромная!

Вставай на смертный бой!»

Мощно гремит песня-призыв над площадями и улицами города, в каждом доме. «Все для фронта, все для победы!» — призывают плакаты.

Война все глубже входит в нашу жизнь, она напоминает о себе ежечасно. На улицах много военных. Появились и девушки в новеньких гимнастерках, пилотках и солдатских сапогах. Хочется узнать — кто они, как попали в армию? И мы надеемся: сегодня в военкомате все узнаем. Самые отчаянные девчонки уже мечтают попасть на фронт. Я тоже прикидываю: есть ли у меня нужные качества для армейской жизни? Нахожу и плюсы, и минусы. В общем, я не хуже и не лучше большинства своих товарищей. Но есть непреодолимое препятствие: плохое зрение. Даже юношей с таким плохим зрением не призывают.

Рано утром к военкомату пришли почти все студенты из общежития, с нетерпением ждали указаний. Наконец, работник в новенькой военной форме сделал сообщение:

— По всей стране, и у нас в городе, проводится мобилизация. Ежедневно через наш военкомат тысячи людей призываются в ряды Красной Армии. Каждому призывнику нужно выписать повестку и вручить ее в течение суток. Работники военкомата не справляются с этой огромной работой. Нам очень необходима ваша помощь. Благодарим, что вы откликнулись на нашу просьбу. Вас пришло очень много, но работы хватит всем; кто имеет хороший почерк, будут выписывать повестки, а все остальные — разносить по указанным адресам.

Часть студентов ушла в кабинет с табличкой «Секретариат». Остальным раздали под роспись по небольшой пачке повесток. Нужно вручить их призывникам в течение суток.

Студенты ходили и ездили по незнакомым улицам и переулкам, взбирались по бесконечным лестницам, бывали в квартирах и на производствах. И всюду видели огромное человеческое горе. Изо дня в день по утрам мы являлись в военкомат, получали пачку повесток и отправлялись разыскивать нужные адреса. Спали урывками, питались на ходу. Часто ходили вечерами. Стояли чудесные белые ночи — они облегчали поиски...

Приближается последний экзамен. Читаем конспекты в трамваях, при коротком отдыхе, ночью. Волнуемся и переживаем.

29 июня.

Сообщения Совинформбюро все тревожнее: многие западные города — Киев, Одесса, Львов, Брест, Минск, Могилев и другие — объявлены на военном положении. Въезд и выезд закрыт. С волнением и страхом узнаем эти вести. Многие лишились родного дома, семьи, остались без средств к жизни. Разъезжая по городу с повестками, студенты бывают на разных предприятиях. Но без постоянной прописки и жилья на работу не берут. И в армию наших девушек не берут без военных специальностей.

В общежитиях суета, волнение: выезжают на работу выпускники, едут домой некоторые студенты младших курсов. Одни уходят с вещами совсем, другие переселяются из комнаты в комнату. Экзамен по физиологии растений кажется ненужным делом, но его необходимо сдать. Мы кое-как готовимся и в назначенный день идем с зачетными книжками на факультет. Почему-то нет страха, как прежде. Повзрослели, что ли?

Несколько человек не явились. Мне посчастливилось сдать и последний, очень тяжелый, шестой экзамен.

Итак, окончен третий курс. Мы освободились от забот и тревог, связанных с учебой.

Все готовятся к отъезду домой: складывают вещи, ищут попутчиков до своего города, едут на вокзал за билетами. Все радостно возбуждены: завтра отъезжаем!

30 июня.

Как всегда, утром разбудили позывные московского радио. Всех поразила неожиданная и страшная весть: Ленинград объявлен на осадном положении, въезд и выезд из города запрещен. Образовался Ленинградский фронт. Это был страшный удар для всех нас, надежды выехать из города рухнули.

Общежитие гудело, как потревоженный улей. Студенты группами отправлялись на вокзалы, в городские кассы, к родственникам и знакомым. Искали любую возможность выехать из города. Но все было напрасно: враг отрезал железные дороги.

У каждого в общежитии свое горе, своя беда. Но общее горе — потеря связи с родным домом, с близкими людьми. Студенты оторваны от внешнего мира, лишены материальной помощи. Мало надежды устроиться на работу. Стипендий нет. Впереди неизвестность. Теперь в осажденном городе наш единственный дом — общежитие, а семья — комната, группа, курс.

В нашей комнате из девяти человек никто из города не выехал. Мы трое — выпускники, а шесть девочек-математиков перешли только на третий курс. Подошло время подсчитать свои ресурсы и возможности. Прежде всего — деньги. Только Тамара и Люда успели получить переводы для выезда домой на летние каникулы. У Нади осталось 8 рублей, у Нины —12, у остальных — по 20 — 25 рублей. Если жить экономно, то месяц продержаться можно, но на выезд из города не останется. Тамара и многие студенты из других комнат отправили всю теплую одежду домой, остались в летних платьях и легкой обуви. Неизвестно, сколько времени будет продолжаться осадное положение и как придется жить в ближайшие месяцы. Эти и многие другие заботы мучают нас. Все глубоко затаили сердечную боль, учатся переживать ее молча. Мы понимаем: теперь наша жизнь, наше спасение только в одном: в труде, в дружбе, взаимной помощи и взаимной выручке. Мы должны жить так, чтобы никто не чувствовал себя одиноким и покинутым.

1 июля.

Сегодня общий сбор студентов института. Курсами расходимся по аудиториям, напряженно ждем, что скажет декан. Он поздравил нас с окончанием третьего курса и сказал:

— Мы живем в очень трудное время. Идет небывалая в истории война. Враг силен, имеет превосходство в военной технике. Немецкие войска занимают все новые районы и города, ожесточенно рвутся к сердцу Октября — нашему родному Ленинграду. Город объявлен на осадном положении. Но Красная Армия и весь советский народ сделают все для того, чтобы разбить ненавистного врага. Впереди еще много трудностей и испытаний, но ваша задача — учиться. Вы — выпускники педагогического института, а в школах сейчас большая нехватка учителей. Ваши знания и труд необходимы стране. Все должны оставаться в городе. Выпускные курсы приступят к учебе досрочно, поэтому оставайтесь на своих местах. Ваш главный патриотический долг — успешно завершить учебу. Выпускники должны быть примером организованности для младших курсов. Студенты заволновались, раздались голоса:

— У нас нет денег, мы голодаем!

— Нам нужна работа!

— Мы не сможем учиться без стипендии!

Декан успокоил аудиторию и сказал, что у него есть еще одно важное сообщение:

— С завтрашнего дня все желающие получат работу на мебельной фабрике. Будете выполнять военный заказ. Работа платная. Старосты групп и профорги составят списки по группам и представят их в деканат. Необходимо оповестить тех студентов, кто не явился на собрание. Сбор завтра в сквере, в 8 часов утра.

2 — 6 июля.

Почти все студенты, живущие в общежитиях, устроились работать на мебельную фабрику. Ежедневно в 6 часов утра, когда из черных тарелок раздаются позывные «Широка страна моя родная», поток студентов устремляется к трамвайной остановке. За Смольным, на Калашниковской набережной, раскинулись кирпичные корпуса мебельной фабрики. Из разных учебных заведений работают здесь студенты: из текстильного и электротехнического институтов, университета, горного и иностранных языков, педагогического и других.

Мы работаем в четырехэтажном длинном здании, вокруг которого лежат штабеля досок, бруса, фанеры. Изготовляем оборонный заказ: футляры для мин. Рабочий день 12 часов — с 8 часов утра до 8 часов вечера. Днем — обед в заводской столовой.

Сотни девушек, сидя за длинными столами, сколачивают из тонких планок небольшие коробки, похожие на школьные пеналы. На столах — молотки, гвозди, шайбы, щипцы, долота, заготовки для работы. Норма большая, мастер все время проверяет выработку. Шум и стук заглушают голоса. Едкая пыль от «шкурки» висит туманом в воздухе. На трех этажах идет сборка.

Нас определили работать в красильный цех на четвертом этаже. По бокам длинного зала вдоль стен стоят столы с небольшими станками. На станок одевается ящичек, и мы окрашиваем его буро-зеленой краской. Кучи золотистых ящиков лежат на полу. Все, что изготовляется на трех этажах, должно пройти через наши руки. Посередине цеха вдоль всего длинного зала натянута в десятки рядов проволока. На нее подвешиваем окрашенные ящики для просушки.

Единственный мужчина у нас в цехе — мастер. Он следит за работой, ведет учет, проверяет выход на работу, обеспечивает нужным материалом. В первый день девочки забрасывали мастера вопросами:

— Объясните, пожалуйста, для чего нужны эти коробочки?

— Какова дневная норма?

— Есть ли фартуки?

— Продолжительность рабочего дня?

— Где и как мы будем питаться?

— Какая заработная плата? Мастер объяснял;

— Дневная норма на покраске—450 ящиков. Для чего они нужны — не могу вам объяснить: это военный заказ. Да и вы не рассказывайте в городе, чем занимаетесь. Ваша задача — делать их как можно больше, это необходимо для фронта. Рабочий день 12 часов с перерывом на обед. Есть заводская столовая. Фартуков и спецовок нет, работать придется в своей одежде. Фабрика работает круглосуточно, в две смены. Поэтому ваша работа сменная: неделю днем и неделю — в ночную смену. Заработок зависит от выполнения нормы и от разряда.

И мы приступили к работе. Студенты в большинстве держатся «семейно» — комнатами. Наша комната, все девять человек, работают рядом. Вместе выезжаем утром на работу, вместе трудимся, выручаем друг друга деньгами, делимся куском хлеба за ужином.

Чтобы выкрасить 450 ящиков и выполнить норму, нужно очень напряженно работать. Днем железная крыша над головой раскаляется от летнего зноя; воздух густо насыщается испарениями от сохнущей краски. В цехе стоит сизый туман. Пот заливает глаза. Вся одежда, лицо и руки в краске. Мы задыхаемся от ядовитых испарений и духоты. Слезятся глаза. Двенадцать часов работы длятся бесконечно долго. Мне временами кажется, что не выдержу. Но рядом работают младшие девчонки: худенькая Нонна, Надя с бледным лицом и усталыми, провалившимися глазами, Тамара — больная девочка, освобожденная от физкультуры и всех физических работ. Они выбиваются из сил, но работают. Смотрят на нас, старших, стараются не отстать. И нам нельзя расслабляться.

Измученные и грязные, приезжаем мы вечером в общежитие, пьем чай и засыпаем мертвым сном до утра.

7 — 12 июля.

Подошла ночная смена. Теперь мы должны работать с 8 вечера до 8 утра. Ночной город раскрывает перед нами тревожную суровость: повсюду введена светомаскировка; ходят слухи, что вражеские самолеты прорываются к окраинам, могут быть бомбежки. На улицах горят только синие лампочки под колпаками. Машины движутся с погашенными фарами. У ворот домов стоят дежурные с противогазами и красными повязками на рукавах. Все напоминает о близкой войне.

Работать в ночную смену во много раз труднее, так как нет доступа свежего воздуха. В цехе, как и на всем заводе, окна наглухо закрываются черными суконными шторами. Лампочки дают слабый свет. Вентиляции нет. Жара от раскаленной железной крыши невыносима. Едкий туман от тысяч сохнущих ящиков все сильнее перехватывает дыхание, вызывает тошноту, разъедает глаза. Во второй половине ночи мы задыхаемся, но из последних сил красим и красим бесконечную груду ящиков.

Теперь мы знаем, куда идет наша продукция: на другом предприятии эти бурые коробочки начиняют взрывчаткой, вставляют капсулы-взрыватели. Получаются мины. Ими минируют дороги, оборудуют минные поля. Наша работа нужна для фронта. И мы очень стараемся хорошо выполнить ее.

13 июля.

Сегодня последняя, шестая, ночь работы. Вечером, пока открыты окна, стараемся красить с предельной быстротой. Выручают белые ночи: можно работать без лампочек до 11 часов вечера. Механически выводит рука очередную цифру внутри ящика: 78, 79, .80... 160, 170... 220, 221...— мастер по этим цифрам проверяет выработку. Потом красим ящик и подвешиваем на проволоку. Сгущаются сумерки. Время подходит к полуночи. Закрываем окна, спускаем суконные шторы. Зажигается свет. И мы красим, красим... Руками, мокрыми от краски, вытираем слезы и пот. У Нади рвота. Тамара приехала на работу больной: она каждый месяц тяжело болеет 6 — 8 дней. Ей нужен постельный режим, а она отказалась оставаться дома. Мы видим, что ей очень плохо, но она работает. Два, три часа ночи... дышать нечем... девочки выскакивают на лестницу, падают на ступеньки в полуобмороке. Одолевает сон. В сознании только одна мысль: скоро рассвет. Можно будет открыть окна и дышать, дышать... Худенькое лицо Нонны совсем позеленело — у нее головокружение.

В пятом часу утра гасится свет. Мы бежим к окнам, поднимаем тяжелые шторы, распахиваем половинки рам. Задыхаемся от свежего воздуха, глотаем его с жадностью. Из цеха на улицу выплывают облака ядовитого тумана. Еще три бесконечно долгих часа работы. Рука выводит последние цифры: 420, 421... 440... 450! Все!

Нина Кравцова, Катя и другие девочки выполнили норму, а до конца работы сорок минут. Нужно помочь Тамаре и Наде, они совсем разболелись. Из последних сил докрашиваем их норму. Мастер записывает выработку. Отмываем керосином руки, лицо, волосы, платье. В сознании одна мысль: впереди целый день отдыха! Будем спать, дышать чистым воздухом, отмывать от тела въедливую краску. В трамвае, как всегда после ночной смены, засыпаем, стоя на ногах. Мелькают остановки, нас толкают и жмут, а мы не чувствуем: то ли спим, то ли теряем сознание...

14 — 20 июля.

И снова мы работаем в дневную смену. Рано утром из ворот фабрики пестрым потоком выплескиваются толпы молодых девушек. Их многие сотни — студенток ленинградских вузов, выполняющих оборонный заказ. Это — ночная смена. В толпе много знакомых лиц. Это те девушки, с кем я учусь, встречаюсь в корпусах института, в читальных залах, в столовой, живу в общежитии. Вот идет с подругами Елена Хруцкая из группы химиков. Умная, доброжелательная и сильная духом девушка. Она излучает потоки спокойной силы и добра; все, кто с ней общается, чувствуют это. Елена идет легко, улыбается, на лице ее не видно следов изнуряющей двенадцатичасовой работы. Молодец Ляля, как славно держится! И я тоже подтягиваюсь, ободряюсь. Ее, Елену, хотела бы я иметь близким другом, но мы редко бываем вместе. Легкой, гордой походкой устремляется вперед Галина Петрусенко с литфака. Ах, какая она красавица! В любой толпе заметна! Густые волнистые косы венцом лежат на голове, черные очи под стрелами бровей обжигают и завораживают. А как задушевно поет украинские песни! Даже в старом пыльном сарафанчике она словно сказочная красавица из повестей Гоголя.

Группами проходят красильщики: от них резко пахнет краской и керосином. Одежда и волосы в бурых пятнах, а лица имеют нездоровый желтый цвет. Смотрю на своих девочек: Нонна, и без того худенькая, стала почти невесомой; личико пожелтело и заострилось. Маленькая Катя кажется подростком. У Тамары нездоровый румянец разлился по лицу. Очень трудно дышать ядовитыми испарениями по 12 часов ежедневно. Со страхом ждем ночную смену: выдержим ли?

В середине недели услышали новые слова: «трудповинность», «окопники». Как-то из окна трамвая увидели длинную колонну женщин с лопатами и узлами. Они двигались к Московскому вокзалу.

— Окопники! Окопники!—заговорили пассажиры.

— Куда они идут? — спросила Нина у пожилого мужчины с противогазом.

— Едут рыть окопы. Сейчас в городе проводится мобилизация на оборонные работы. Это называется «труд-повинность».

22 — 28 июля.

В понедельник утром фабрика встретила неожиданным известием: все студенты мобилизуются на трудповинность. Двери цехов закрыты, студенты заполнили двор. Нужно получить аванс, собрать теплую одежду и к пяти часам вечера быть на сборном пункте. Явка строго обязательна.

В бухгалтерии выдали по 30 рублей аванса. Девочки были счастливы. Теперь можно рассчитаться с долгами, прожить месяц без забот. Закупили продукты на неделю: хлеб, сахар, колбасу, сгущенку. Всюду очереди, но продукты есть разные. Спешно укладываем вещи в узлы и сумки. Все девочки огорчены: нет рабочей одежды и обуви для земляных работ.

В четыре часа дня мы уже всей комнатой сидим в сквере вместе с сотнями студентов. Проверяются списки по группам и факультетам, уточняется явка. Но отправка затягивается до позднего вечера. Наконец — команда «строиться». Большой колонной движемся по ночным улицам. На вокзале, усталые и голодные, сидим в ожидании до утра. Подходят все новые колонны окопников. Утром подали поезд. Состав переполнен мобилизованными. Все девушки, женщины. Долго едем: миновали Вырицу, Пулково. Станция Волосово — конечная. Эшелон разгружается. Здесь выдают лопаты и выстраивают всех в длинную колонну. Говорят, что прибыло полторы тысячи человек. Несколько километров идем по лесной дороге. В сосновом лесу на берегу небольшой быстрой речушки — лагерь. Из веток строим шалаши. Мы строим жилье всей комнатой, на восемь человек.

Утром приступили к работе: начали копать противотанковый ров. Составили бригады по 20 человек. Катю Ефимову и меня назначили бригадирами. Землю копали с раннего утра до вечера с перерывом на обед. Ежедневно над нами пролетали самолеты — наши и немецкие. Вначале мы их не различали, но вскоре научились узнавать по гулу. Иногда самолеты делали круги над трассой; тогда все окопники бежали в лес и прятались под кустами и деревьями. Однажды на соседнем участке самолет обстрелял работающих; были убитые и раненые. По ночам слышались далекие взрывы. В сторону фронта двигались войска, машины, танки. Шли упорные бои под Лугой, а это было недалеко. Мы впервые почувствовали близкое дыхание войны.

Костры жечь не разрешалось. Питались своими продуктами всухомятку, запивая холодной водой. Ночами было холодно и сыро, но мы работали много, очень уставали, и сон был крепким. Работа в лесу на свежем воздухе была целительна после красильного цеха. Силы быстро восстанавливались. С работой спешили: чувствовали, что фронт приближается. Становилось все тревожнее. К концу недели работа на нашем участке подошла к концу. Вдоль берега реки на много километров протянулся глубокий ров с отвесными стенами и высокой насыпью. Подошли к концу продукты.

28 июля ночью мы выехали в Ленинград. Загоревшие и обветренные, в рваной обуви и пропотевшей одежде, с узлами и котомками, шли мы по городским улицам. Прохожие останавливались, пропуская нас, с уважением и заботой уступали места в трамвае.

— Окопники! Окопники приехали! — слышались всюду возгласы.

Мы чувствовали, что люди благодарны нам. И не было стыдно ни грязной одежды, ни рваной обуви, ни мозолей и черных ногтей.

29 — 31 июля.

Отдыхаем, отогреваемся после ночевок в сыром лесу. Стоим в очередях за продуктами и мылом. С наслаждением отмываемся от грязи. По всем общежитиям идет стирка. Возле титана с кипятком стоят длинные очереди. Раньше не разрешалось стирать и сушить в комнатах, но в эти дни порядок нарушился.

Настал день, когда и мы завершили домашние дела в комнате, а потом устроили праздник: одели нарядные платья, светлые туфли и пошли толпой на Невский. Первый раз с начала войны мы отдыхаем.

Невский изменился до неузнаваемости. Огромные витрины и окна заколачиваются досками, засыпаются песком. Всюду свалены штабеля бревен, досок, кучами лежат мешки с песком. В подвалах домов спешно устраиваются бомбоубежища. Туда завозят скамейки, столы, оборудование. Оконные стекла квартир обклеиваются бумажными полосками, завешиваются толстыми шторами. Прохожие озабочены, все спешат. Одеты в простую рабочую одежду. Много военных. Уже месяц, как идет война, линия фронта совсем близко от Ленинграда.

Я смотрю на товарищей и болею их болью, потому что у нас теперь и радости, и горе—все общее. У Нины Кравцовой серьезное строгое лицо. Нина—первая из нас лишилась дома и семьи: ее родной поселок оказался в оккупации, о судьбе родителей ничего не знает.

Очень хороша Нонна: легкая, гордая, с прекрасным благородным лицом и умными, внимательными глазами. Нонна выросла в детском доме, с детства не имела семьи. У нее все детдомовское: суконное коричневое покрывало, две простыни, плетеная корзинка с бельем. Летом, когда все студенты разъезжаются на каникулы, она одна остается в пустом общежитии. Нонна держится с достоинством, никогда не жалуется на трудности. Но за ее гордостью и независимостью скрывается печаль и неприкаянность одинокого детства. Я понимаю ее, люблю и жалею... И Нонна ко мне привязана. С начала войны мы всегда вместе. У нее я научилась держаться с достоинством, не раскрывать посторонним горести и беды.

Рядом с Нонной идет милая, приветливая, всегда доброжелательная Тамара Семенова. На вид она очень здоровая, в самом деле тяжело больна. О ее болезни знаем только мы, кто живет с нею в комнате. Ей нельзя работать физически. На фабрике Тамара работала сколько могла, но копать окопы мы ее не допустили. Когда студенты уехали, то жила одна в пустом общежитии и очень переживала, так как невыезд на трудповинность считается позором, дезертирством. И сейчас идет грустная и убитая: что скажет завтра в деканате?

Катя Ефимова родом с Урала, а Люда Ростовцева из Ярославля. Эти девочки благополучнее всех в комнате, но и они оторваны от дома и семьи, писем не получают. Кругом бушует война, а в нашей жизни все так неопределенно. Но мы понимаем, что наше маленькое горе — лишь частица общего, народного горя. Нужно с достоинством и терпеливо его переносить. И сегодня мы идем по Невскому дружной стайкой, нарядные и внешне беззаботные, а прохожие смотрят осуждающе и, наверное, думают: «Какая нынче легкомысленная молодежь».

После прогулки по Невскому девочки отправились в общежитие, а я — на трамвайную остановку. Необходимо побывать у дяди. Во всем огромном городе это единственная близкая мне семья. Была я у них еще в прошлой, мирной жизни. Кажется, что не месяц, а годы прошли с тех счастливых времен.

В старинном пятиэтажном доме за Литейным под массивной аркой знакомая дверь с потемневшей проволокой от звонка. Приглушенно зазвенел колокольчик, слышны тяжелые шаги. В дверях застыла изумленная тетя:

— Ты разве не уехала домой? Да как же ты осмелилась остаться в городе одна, без денег, в общежитии? Ведь идет страшная война, мы не знаем еще, что нас ждет. В такое ужасное время нужно жить дома, с родными!

Выбежала Валя, бросилась ко мне:

— Сестренка, родная! Мы уже думали, что ты уехала!

Они проводили меня в комнату, стали расспрашивать о том, как жила я с начала войны. Дядю увидеть не пришлось: он работает в пожарной охране завода и находится на казарменном положении. Домой приходит раз в неделю.

— Отец очень похудел и ослаб. Ему 56 лет, уже старый и больной. Трудно на такой работе. Охранники дежурят по ночам на крыше и заводском дворе. И спит, и питается как придется. Не знаем, долго ли выдержит.

Валя рассказывает, что вступила в отряд сандружинниц. После окончания учебы на третьем курсе университета пошла работать в военный госпиталь. Ежедневно привозят в госпиталь очень много раненых с фронта; работы много, дежурят сутками. Сильно устает.

Тетя Ольга приготовила скромный обед, позвала на кухню. У плиты на коврике лежит старый кот Федор. Уже неделя, как он отказывается от еды: или болеет, или предчувствует недоброе?

1 — 9 августа.

Выпускной четвертый курс отзывается в институт с 1 августа, чтобы досрочно, к концу 1941 года, завершить учебу и выехать на работу. Декан сказал на собрании, что главная задача выпускников — успешно завершить учебу и получить дипломы преподавателей средней школы. В стране острая нехватка учителей. Невзирая на трудности военного времени, мы должны сохранить весь студенческий состав курса.

Еще декан сказал, что на Ленинградском фронте обострилась обстановка, и городские власти заинтересованы в том, чтобы быстрее вывезли студентов из города. Это было и нашим заветным желанием — быстрее включиться в трудовую жизнь.

Все студенты младших курсов направляются на строительство оборонных укреплений в окрестностях города. Занятия проводятся уплотненно: записываем лекции, выполняем практические работы в лабораториях, готовимся к семинарам и зачетам. В корпусах пустынно и тихо: младшие курсы на оборонных работах, юношей призвали в армию, многие выпускники разъехались. В аудиториях, где раньше размещалось сто двадцать человек, половина мест пустует. В эти дни в институте появилось много военных, все пришло в движение: часть огромного здания передается под госпиталь. Правое крыло, где размещаются исторический и литературный факультеты, 4-е общежитие и столовая спешно ремонтируются, обставляются больничным оборудованием. Столовая закрылась. Ходим обедать в город. Это дороже, а денег нет. Строго экономим на всем. Теперь в комнате нет единого распорядка; младшие работают на окопах. Ежедневно в 6 часов утра они уходят на работу, а возвращаются вечером. Мы, биологи, учимся.

В эти дни впервые услышали сирены воздушной тревоги: вражеские самолеты прорвались в город.

Сообщения Информбюро тревожные: идут кровопролитные бои на огромных территориях нашей страны. Ходят тревожные слухи о жестоких боях на подступах к Ленинграду, о том, что фашисты вышли к железным дорогам, пытаясь отрезать город и взять его в кольцо.

Спешно оборудуются бомбоубежища, повсюду развешиваются красные стрелы — указатели. У подъездов круглосуточно дежурят посты ПВО. По улицам беспрерывно движутся фронтовые машины, выкрашенные буро-зелеными полосами для маскировки. Введена карточная система на продукты и хлеб.

Студенты получили расчет на мебельной фабрике за месяц. Нам выдали по 80 рублей.

10 августа.

Сидим в большой полупустой аудитории. Звонка все нет. В деканате собрались озабоченные преподаватели. Чувствуется тревога:

— Что-то случилось!

— Неужели немцы к городу прорвались? На душе неспокойно, жутко...

Появился взволнованный декан. Все затаили дыхание, притихли. Он сказал:

— Товарищи студенты, сегодня занятий не будет. На фронте угрожающее положение: идут кровопролитные бои под Лугой и на других участках. Фашисты пытаются окружить город. Подошло такое время, когда каждый из нас должен принять участие в обороне родного города. В эти дни проводится всеобщая мобилизация населения для сооружения оборонных объектов. Мобилизуются служащие, домохозяйки, студенты, школьники. Настала та крайняя необходимость, когда мы вынуждены отправить и вас, выпускников, на оборонные работы. Учеба временно прекращается. Вы должны сегодня, к 5 часам дня, явиться на сборный пункт в сквере. Иметь рабочую одежду и пятидневный запас продуктов. Старосты и профорги обеспечивают явку всех студентов, представляют в деканат списки групп с личной росписью каждого. Какие будут вопросы?

Вопросов не было. Все понимали, что в такое страшное время мы должны работать, помогать фронту.

И снова ночью мы оказались на том же вокзале, что и в первый раз. Не только залы, но и вся привокзальная площадь наполнилась народом. Снова всю ночь ждали отправки, сидя под длинными, расцвеченными зелеными полосами, канатами камуфляжа. С воздуха камуфляж превращает территорию вокзала в зеленый сад. Утром погрузились, поехали. Замелькали станции, разъезды, в некоторых местах долго стояли. Все припали к окнам, с жадностью глядели: впервые увидели следы войны. За окнами медленно проплывали разрушенные и сгоревшие дома, обломки вагонов, оборванные провода и воронки вдоль дороги. Вот стоит дом без окон, двери оторваны, от забора щепки валяются на земле. Пусто и жутко.

Студенты притихли, начали поглядывать на небо, но все было спокойно. Вечером поезд остановился.

— Выходи! Разбирай лопаты!

Из вагонов выгружаются окопники с узлами и вещмешками. Кругом темнота. Под ногами бревна, обломки досок, спирали оборванных проводов. Тревожно окликаем друг друга, собираемся группами по факультетам. Страшно отстать от товарищей. Поддерживая друг друга, идем к темнеющему вдали зданию. Это вокзал. Вблизи увидели, что вокзал без окон, совершенно темный. Безлюдно и тихо...

Из здания вышла группа военных, один громко заговорил:

— Товарищи! Здесь прифронтовая зона. Все мирное население эвакуировано. Вокзал и железная дорога подвергаются бомбежкам. В километре отсюда есть поселок, сохранились целые дома. Там можете располагаться на отдых. Ночью бомбежек не бывает, отдыхайте спокойно.

Толпа загудела встревоженно:

— Куда мы приехали? Какая это станция?

— Это станция Мшинская. Здесь пока не опасно.

11 августа.

Глухая ночь. Впереди темнеют дома и высокие кроны деревьев. Молча входим в поселок. Здесь особенная, гнетущая тишина: ни человека, ни огонька не видно, даже собаки не лают.

Слышится команда:

— Разойдись по домам!

Толпой заходим в ближайший дом: темнота, окна выставлены с рамами, дверь висит на одной петле. Внутри несколько комнат без мебели. Весь пол усеян бумагами и стеклом. Уже полно людей, но с улицы проталкиваются все новые группы. Сбрасываем под ноги узлы и лопаты, садимся на пол. Это уже вторая ночь без сна. Устали, хочется есть. Но здесь не до еды. Дремлем, плотно прижавшись друг к другу. Забрезжил рассвет. В выбитые окна потянуло холодом. Девочки зашевелились, кое-кто уже прогулялся на улицу. Слышны разговоры:

— Во дворе две пушки стоят... и солдат много...

— Это не пушки, а зенитки! Я слышала, как солдат сказал: «Ставь снаряды ближе к зенитке!»

Всем захотелось посмотреть зенитки. Но в тишину раннего утра врезался отдаленный гул. С каждой минутой он становился все громче, тревожнее. Гул был неровный, прерывистый.

— Девочки, бегите, это немцы!

Но уже небо заполнилось этим противным прерывистым гулом. Все заволновались, бросились к окнам и дверям.

— Назад! Всем назад! Не выходи! — громкий мужской голос остановил толпу.

Наступили ужасные минуты: самолеты снизились над поселком и стали бомбить дома, где находились окопники. Яростно стреляли зенитки под окнами нашего дома, рядом взрывались бомбы. Дом дрожал, с потолка и стен сыпалась штукатурка. Земля вздрагивала под ногами. Девочки в ужасе кричали и плакали, а самолеты пролетали, потом возвращались и снова бомбили. Каждый взрыв мог быть для нас последним. Смерть была рядом. Такого ужаса мы еще никогда не переживали. Минуты вырастали в бесконечность. Но вот наступила тишина, прекратились взрывы и стрельба, удалялся страшный гул.

Громкий мужской голос за окном скомандовал:

— Отбой воздушной тревоги! Выходи строиться! Девушки бросились к дверям и окнам, давя друг друга. У меня упали очки, их тотчас растоптали. Окопники бежали к темнеющему вдали лесу. Дорога запестрела от множества людей. В дорожной пыли валялись узлы, лопаты, одежда. Все в страхе оглядывались на небо. Кругом поле, и если налетят самолеты, то спрятаться негде.

Без очков я плохо различала людей и вскоре потеряла товарищей, оказалась среди незнакомой толпы. Было только одно стремление — быстрее добежать до леса! Только бы не остаться позади. Люди убегали в чащу, рассеивались, замирали в кустах, под густыми деревьями, в зарослях высоких трав. Стало безлюдно и тихо. Я бежала долго, запряталась в густом осиннике. Когда успокоилась и огляделась, то оказалось, что вокруг никого нет. Стало жутко от тишины и безмолвия этого незнакомого глухого леса. Куда идти? Где все люди? Всем существом своим почувствовала, что самое страшное — это одиночество, чувство оторванности, покинутости. Поняла мудрость пословицы: «На миру и смерть красна»... Долго бежала по лесу, сдерживая рыдания. Вдруг увидела под кустом белую косынку. Какое это было счастье! Говорить я не могла: стояла и смотрела на незнакомую женщину счастливыми глазами. Женщина тоже обрадовалась:

— Вы одна? Вместе пойдем. Нужно искать место сбора. Будем выходить на дорогу. Самолетов не слышно.

Мы шли вперед, к нам присоединялись другие окопники. Я была счастлива после всех страхов. Вышли на узкую лесную дорогу. Наконец, оказались на месте сбора: по обочинам дороги, под деревьями, сидели большими группами окопники. Меня радостно окликнули друзья, замахали руками. Проверяли, кто еще не пришел из леса. Стали собирать остальных. Потом колонна двинулась к месту работы.

12 — 26 августа.

В лесной глуши вырос зеленый городок педагогического института. На многие километры справа и слева от нас раскинулись лагеря других учебных заведений и производств. Всех разбили на бригады, назначили бригадиров, распределили участки. Все было знакомо, мы быстро включились в работу: опять копали противотанковый ров. Работали с раннего утра до вечера. На этот раз было горячее питание; приезжала походная кухня с обедом, чаем. Привозили посуду — чашки, ложки, кружки. Выдавали хлеб и сахар.

В чаще леса, вблизи нашего лагеря, расположилась зенитная батарея. Зенитчики охраняли трассу от налетов. Было тревожно. Каждое утро просыпались от ненавистного зудящего гула — это вражеские самолеты летели на Ленинград. Зенитки открывали яростный огонь, лес содрогался от выстрелов.

Самым надежным укрытием казался шалаш. Там можно зарыться в ветки, укутаться с головой в одеяло и думать, что есть крыша над головой. После тревоги бежали с лопатами к месту работы. Ров копали глубокий и очень широкий, землю выбрасывали на одну сторону тремя уступами. Порода твердая, каменистая, много глины. Сильно уставали. На руках образовались мозоли и болячки, обувь быстро рвалась. А мы копали и копали, кайлили камни ломами и кирками. Ров заметно углублялся, все труднее становилось выбрасывать породу на поверхность. Рядом работали мои добрые друзья Зина Нилова, Лиза Серова, Катя Бенедиктова, Аня Кудреватых и другие однокурсники.

Во время работы чутко прислушивались, ожидая налета. И вот в воздухе возникал знакомый гул, раздавался крик:

— Воздух! Все наверх!

Сотни людей карабкались по крутой стене рва и с лопатами мчались в глубь леса (был приказ — лопаты не оставлять на месте работы). Прятались под кустами и деревьями, со страхом ожидая бомбежек. Когда вражеские самолеты кружились над лесом и рвом, что-то высматривая, а зенитки яростно били, мы обмирали от страха и беззащитности. Закрывали от осколков головы лопатами и лежали, плотно прижавшись к земле. Самолеты пролетали над нашим лесом много раз в день и в ту, и в обратную сторону. Летели большими группами и в одиночку и наши самолеты, и фашистские. Одни к фронту, другие — на Ленинград. По ночам видели яркие зарницы, слышался гул и глухие взрывы на западе. Это был фронт: шли жестокие бои под Лугой.

На пятый день погода испортилась, небо затянулось тучами, пошел дождь. К ночи он превратился в ливень. Веточная палатка не спасала от воды: промокли одеяла, одежда, а вода все лилась сквозь дырявую крышу. В палатку прорвался ручей. Насквозь мокрые, мы коченели от холода. Дождь прекратился во второй половине дня. Небо очистилось, выглянуло теплое августовское солнце. Работать было невозможно: ноги вязли в жидкой глине, ров залило водой. Весь лагерь занялся просушкой: развешивали одеяла и одежду на кустах, ветках, на крышах палаток. Кое-где начали разжигать костры, чтобы обогреться. И вдруг у палаток появились какой-то военный и наши руководители. Раздались возбужденные крики:

— Немедленно убрать одежду! Кто позволил выносить вещи из палаток? Быстрее все снимайте! Быстрее! Быстрее!

— У нас все мокрое.

— Палатки водой залило!

— Как будем спать под мокрыми одеялами?

— Нам надо обсушиться к ночи! Мы замерзли! Военный стал объяснять:

— Мы понимаем, что вам плохо. Но в любую минуту могут появиться немецкие самолеты. Яркие покрывала и одежда на кустах укажут расположение лагеря, немцы вас разбомбят! Уже были такие случаи на трассе! И костры жечь строго запрещаем!

Уговаривать больше не пришлось: мигом убрали мокрые вещи и погасили костры. Еще несколько ночей мерзли в сырости, но терпеливо сносили трудности. Так, в работе и тревогах, проходили дни окопной жизни. Студенты не только сильнее сдружились, но и породнились, жили одной семьей. Газет и радио не было, мы не знали, что происходит в мире, каково положение на фронтах. От одних к другим передавались тревожные слухи: говорили, что на участке справа бомбили трассу, есть убитые и раненые. На другом участке немцы бросали листовки, в которых предлагали прекратить работу, так как в ближайшие дни захватят Ленинград. Пошли тревожные слухи, что фашисты бомбят Ленинград, что на некоторых участках фронта они прорвали оборону. Но день за днем мы копали и копали каменистую глину. Неделя прошла, десять, двенадцать дней — мы все копали глубокий ров. Обувь расползлась в вязкой глине, одежда пропиталась грязью и потом. На руках лопались мозоли, ладони распухли и кровоточили. Ждали отправления в город, так как работа приближалась к концу.

27 августа.

На тринадцатые сутки ночью проснулись от гулких взрывов и ярких сполохов на востоке, в направлении Пулкова. По лесу разносились голоса, стало тревожно. Окопники собирались группами, с тревогой прислушивались к взрывам:

— Немцы прорвались!

— Вдруг перережут железную дорогу? Мы не сможем уехать!

Некоторые девочки заплакали, запричитали:

— Отрезали нас! Не вывезут! В плен попадем!

— Нужно бежать! Утром нужно бежать! Другие успокаивали:

— Не паникуйте! Нас тысячи на трассе, не оставят в лесу! Или вывезут, или выходить будем организованно!

— Нет, ждать нельзя! Нужно самим бежать!

В страшной тревоге дождались утра. Из руководства никто не приходил. Девочки волновались:

— В штаб пойдемте, там узнаем!

— В штаб! В штаб!

Большой толпой двинулись к поселку, где располагался штаб. По шоссейной дороге двигались сплошным потоком войска. Ехали машины, танки, орудия, повозки с грузом, санитарные машины. Бойцы были измученные и усталые, многие в бинтах и повязках. Некоторые хромали, поддерживали друг друга. Наша толпа остановилась на обочине дороги.

— Неужели отступают?

Девочки стали расспрашивать бойцов. Услышали страшную весть:

—Ночью немцы прорвали фронт, мы отступаем. Положение очень серьезное: не сегодня-завтра немцы займут эту станцию. Нужно немедленно уходить!

Другие бойцы нам кричали:

— Вы чего ждете? Почему не уходите? Потом будет поздно, не успеете убежать!

Некоторые солдаты просили:

— Нет ли хлеба? Мы с боя идем, все голодные. В штабе нам сказали:

— Работы на трассе прекращаются в связи с угрожающим положением. Идите на склад за продуктами. К вечеру выходите к станции с лопатами и вещами.

В продовольственном складе окопникам раздавали буханки хлеба, сахар, крупу, макароны, масло — все в неограниченном количестве и бесплатно. Девочки отказывались:

— Зачем нам продукты? Самим бы живыми выбраться!

Работники склада говорили:

— Разбирайте все, несите в лес! Скоро немцы здесь будут! Мы не должны оставлять продукты!

Снимали косынки, платки, майки — набирали, кто сколько мог. Не знали, куда девать. Вспомнили: солдаты голодные на дороге. Раздались голоса:

— Выносите хлеб к трассе! Солдатам раздавайте! И мы выносили продукты к дороге, а бойцы с благодарностью брали хлеб, сахар, концентраты.

Волнение охватило лагерь: укладывали вещи, ходили к товарищам в соседние палатки, горячо обсуждали события. В сумерки с узлами и лопатами вышли к разбитому вокзалу, стали ждать отправки. Среди ночи тихонько подошел темный, без огней, товарный поезд. С волнением бросились к вагонам, стали грузиться. Но там уже было полно окопников. Наши с трудом проталкивались. Лезли с криками и плачем, подталкивая друг друга, оставляли на платформе узлы с теплыми вещами. Мы с Алей все-таки забрались в вагон. Вскоре набилось так много людей, что пошевелиться было невозможно. В вагоне темнота, лиц не видно. На перроне еще большие толпы людей, но втиснуться уже невозможно. Слышны крики, плач... Поезд медленно тронулся, но много окопников осталось на станции.

Едем в кромешной темноте, без огней. Отдышались. Стали перекликаться. Из нашей палатки только Аля откликнулась, остальных не было. Где они? В другом вагоне? Или на разбитой станции? И что будет с теми, кто остался? Горько на душе... Всю ночь ехали по темным ночным путям без огней. Со страхом думали, что впереди опасность. Вдруг дорога заминирована, или пути повреждены? От каждого толчка замирали, ожидая или взрыва, или обстрела... Вздрагивали от стука колес. Ноги онемели.

Ночь тянется бесконечно. А мы едем и едем — медленно, без остановок. Утром вздохнули свободнее, поезд набрал скорость. Те, кто стоял ближе к окнам, увидели: над поездом кружится небольшой белый самолет с красными звездочками на крыльях. Сразу весь народ узнал радостную весть: самолет сопровождал поезд! Он то перегонял состав, улетая вперед, то удалялся в сторону, пропуская длинную вереницу вагонов. Поезд двигался вперед, а маленькая белая птица все кружилась в голубой высоте. Напряжение спало, все успокоились, заулыбались: это нас охраняют, о нас заботятся!

К концу дня прибыли в Ленинград. Вскоре приехали и все остальные окопники: подошел еще один поезд. С вокзала студенты шли плотной колонной. Прохожие останавливались, с жалостью смотрели. Были мы грязные, полубосые, почерневшие от солнца, ветров, дождя, еле передвигали онемевшие от долгого стояния ноги. На лицах следы тревог, тяжелой работы, пережитых страхов. Розовый дымок детства улетучился. За два месяца войны все повзрослели на несколько лет.

30 августа.

Получили продуктовые и хлебные карточки на сентябрь, а также пропуска в столовую. У студентов II категория (служащие): хлеба—400 г, сахар, крупа, растительное масло. Наша столовая занята под госпиталь, всех студентов прикрепили на питание в бывший ресторан на Невском.

1 сентября.

Сегодня первый день учебы на всех курсах. Отозваны с мест работы студенты. Вывешены расписания, подготовлены кабинеты и аудитории. А забот у всех достаточно. Врагу удалось окружить город кольцом, отрезать все железные дороги, прорваться в пригородные районы. Ленинград стал фронтовым городом. Вражеские самолеты совершают налеты, бомбят отдельные районы. Город обстреливается из дальнобойных орудий. Воздушные тревоги бывают и днем, и ночью ежедневно. На улицах строятся баррикады: население готовится к уличным боям. Появилось грозное и беспощадное слово «блокада».

Начался учебный год и в школах. Но не видно нарядных и торжественных школьников на улицах: большинство детей вывезли из города летом. Школы переоборудуются под госпитали и призывные пункты. На первый курс института поступающих почти не оказалось. Нам, четверокурсникам, предстоит стать первым блокадным выпуском.

6 сентября.

Утро, как всегда, начинается позывными московского радио и сводкой Информбюро. Но голос диктора обрывается, наступает минута зловещей тишины; тревожный голос извещает:

— Воздушная тревога! Воздушная тревога!

Над городом несется, все заглушая, вой сирены. Потом тишина и снова голос:

— Воздушная тревога! Воздушная тревога! Опять все заглушает вой сирен...

Ах, как жутко! Мы не привыкли еще к сигналам воздушной тревоги, леденеем от ужаса. По коридору общежития уже бегут сотни ног к выходу. Мы вскакиваем с постелей, быстрее одеваемся и, схватив портфели с документами, спускаемся с третьего этажа в подвал под главным корпусом. Низкие окошки подвала заложены мешками с песком, двери обшиты жестью, построены входные тамбуры. У входа дежурные с повязками. В подвале длинные скамейки, стол с запасной лампой, рядом бак с водой. Неяркие электрические лампочки тускло освещают сводчатое помещение и сидящих на скамейках студентов. Убежище все больше наполняется взволнованными людьми, а над городом все несется сигнал тревоги. Наконец, сирены умолкают. Из черной тарелки над столом — равномерное «тик-так». Это включен в городскую радиосеть метроном — беспокойное сердце города. Пока длится тревога, он отстукивает минуту за минутой — «тик-так».

Все напуганы, чутко прислушиваются к уличным звукам: что там? Не бомбят ли?

Проходит час, еще двадцать минут. Устанавливается гулкая тишина. Из репродукторов разносится:

— Отбой воздушной тревоги!

Вот уже слышатся бодрые звуки военного марша: идет обычная радиопередача. Воздушная тревога окончена. Мы радуемся: не допустили вражеских самолетов в город! Пока все спокойно!

Большими толпами расходятся возбужденные студенты по общежитиям. Всего полчаса до начала занятий: быстро складываем книги, убираем в комнате, завтракаем. Начинается рабочий день.

12 — 13 сентября.

Сегодня днем воздушные тревоги были продолжительные и частые. Мы почти не занимались. К вечеру тревога оказалась особенно жуткой: сквозь толстые стены подвала доносились тяжелые взрывы, приглушенный рев самолетов, стрельба из зенитных орудий. Стены подвала и земля под ногами вздрагивали. Фашисты бомбят город! В страхе и томлении сидим в подвале до поздней ночи, мучаясь неизвестностью. Чувствуем, что произошло что-то страшное в городе. Наконец, диктор объявил:

— Отбой воздушной тревоги!

Вышли на улицу. Густые клубы дыма затянули отдаленную часть города. Зарево пожара отсвечивает в ночном небе. Лучи прожекторов беспокойно шарят в темноте, перекрещиваясь и разбегаясь. Что горит, мы еще не знаем.

Утром по всему городу разнеслась весть, что горят Бадаевские продуктовые склады. Там хранились огромные запасы продуктов для всего города. Теперь в огне пожара уничтожались хлеб, мука, зерно, сахар, крупы, жиры, другие продукты. Город остался без хлеба и продуктов.

14 сентября.

Нормы на продукты резко снизились: мы стали получать по хлебным карточкам 200 граммов хлеба и очень мало крупы. В столовой не стало мяса и жиров. По пропускам мы получаем один раз в день обед: тарелку постного супа и порцию каши или тушеных овощей без жиров.

Обстановка в городе все тревожнее. В трамваях, на остановках, в очередях люди делятся новостями, передают друг другу всякие были и небылицы. Воздушные тревоги следуют одна за другой. Ночью просиживаем часами в убежище, не высыпаемся. Днем занятия тоже часто прерываются. Много времени простаиваем в очередях за хлебом и обедом. Студенты одеты плохо: на земляных работах изорвалась обувь и одежда, а некоторые девочки весной, еще до войны, отправили домой зимние вещи. Приближается осеннее ненастье, затем — зимняя стужа, а теплой одежды у многих нет. Почти все испытывают денежные трудности: почта в город не доходит с июля, нет ни писем, ни переводов. Нет стипендий. Расходуется заработок с мебельной фабрики, полученный в конце июля. Прожить без денег нельзя, они необходимы ежедневно. Эти заботы тревожат, отражаются на учебе. Но мы учимся...

15 сентября.

Декан обрадовал нас доброй вестью: факультет получил военный заказ. В химических лабораториях будет изготовляться необходимая для фронта продукция. Могут работать те, кто умеет обращаться с реактивами: преподаватели, лаборанты, студенты-химики и биологи старшего курса. Декан разъяснил, что дирекция хлопочет об оплате за работу. Он сказал:

— Надеюсь, что все вы, выпускники, примете участие в этом важном деле. Своим трудом окажете большую помощь фронту. Кроме того, заработаете на оставшиеся месяцы учебы. Работа опасная, поэтому студенты младших курсов допускаться в лабораторию не будут. Работа организуется после занятий, в вечернее время.

Студенты заволновались, лица засветились надеждой: это было спасение... Теперь ежедневно после учебы все выпускники будут работать в химической лаборатории: изготавливать капсулы — взрыватели для мин.

16 сентября.

Ночью было две воздушные тревоги; сидели в убежище с 12 часов ночи до 1 час. 20 минут и с 4 часов до 5. Не спали, измучились. Лекция по физиологии растений прошла спокойно. В половине второй лекции раздался сигнал воздушной тревоги. Преподаватель отправил всех в бомбоубежище, лекцию не дочитал. Тревога длилась 1 час 40 минут. По расписанию с 12 до 1часа обед. Забежали в булочную за хлебом. Огромная очередь тянется через весь магазин (во время тревоги магазины не работают). Очередь движется медленно: продавец вырезает талон, берет деньги, а затем осторожно, с большой точностью отвешивает 200 граммов хлеба. Оставляем в очереди Алю и Зину с талонами, а мы с Людой Большаковой бежим в ресторан на Невском. Очередь тянется далеко вдоль улицы. Люди измучены долгим ожиданием и голодом. Прикреплены к столовой и горожане, и студенты, и беженцы из прифронтовых районов. Стоим полтора часа, очередь заметно продвинулась. Но зловеще завыли сирены:

— Воздушная тревога!

Люди волнуются, уточняют очередь. Дежурный ПВО кричит:

— Все в убежище! Немедленно расходитесь!

Убежище — в доме напротив. Очередь распалась, улица опустела. Голодные, томимся мы в темном подвале. Минуты тянутся бесконечно... Стучит метроном... Слышим взрывы, далеко, не в нашем районе. Наконец, долгожданное...

— Отбой воздушной тревоги!

Толпа бросается к дверям, все спешат. Выбираемся и мы из подвала, бежим занимать очередь. Но другие люди уже стоят густой толпой у дверей столовой, они не желают отходить. Ругань, толчея. Очередь отодвигается назад еще на два десятка человек. Наше обеденное время закончилось. Будет лабораторное занятие по химии, пропускать нельзя. Пришли девочки с хлебом:

— Пойдемте быстрее на занятие! Еще успеем. Хлебом перекусим.

Бросив очередь, бежим в институт. К пяти часам вечера лабораторная работа закончена, пробирки вымыты, реактивы расставлены по полкам. Преподаватель объявляет:

— Через час начнем работу. Приходите без опоздания!

Эх, скорее бы в столовую! Всего 200 граммов хлеба съедено за целый день. Очередь небольшая, мы получаем по пропуску обед: постный жидкий суп и кашу без жиров. Хлеб не выдается. Выходим из столовой голодные. Дома нет ничего съедобного. Измученные, идем работать. После занятий выполняем военный заказ.

18 сентября.

Утро сегодня без тревог. Сидим на лекции по почвоведению, стараемся все записать и запомнить — читать учебники не приходится. Из репродуктора в коридоре тихо льется спокойная музыка. За окнами осеннее солнце утопает в золоте листвы. Все спокойно. Вдруг воздух прорезал леденящий свист, раздался взрыв. Потом второй, третий! Здание задрожало, зазвенели стекла. Все растерялись, оцепенели. И опять свист и взрыв, и еще... Преподаватель закричал:

— Все вниз, в убежище!

Бежим по коридорам, лестницам, спускаемся в подвал. Там уже полно студентов. Все взволнованы, друг друга спрашивают, что произошло и почему нет сигнала тревоги, почему не стреляют зенитки? Наконец, диктор объявляет:

— Воздушная тревога! Загудели, заныли сирены.

Оказывается, сегодня наш район был обстрелян из дальнобойных орудий. Снаряды падали вокруг нашего института. Некоторые взорвались за оградой на Мойке, а один попал на институтский двор. Вылетели окна в нижнем этаже, но жертв не было. Пошел разговор о том, что немцы бомбят и обстреливают госпитали и больницы, призывные пункты, школы и учреждения, где есть военные объекты. Но как они об этом узнают? И опять друг другу передают, что в город немцы забрасывают шпионов и лазутчиков, и те собирают сведения и подают сигналы для бомбежек оборонных объектов. А в нашем пединституте размещены и военный госпиталь, и призывной пункт, и создано оборонное производство. Вероятно, обстрел не случайный: нужно быть готовыми ко всему...

19 сентября.

Сегодня занятий в институте нет. Опять младшие курсы всех факультетов отправляют на рытье окопов. В общежитии суета, сборы. Из нашей комнаты готовятся к земляным работам математики: Нина Кравцова, Тамара, Надя, Нина Нежина. Работать сейчас холодно и сыро. Нужна теплая одежда и крепкая обувь, платки, перчатки, чулки. Кое-что шьют, некоторые вещи дают товарищи. Они снова будут копать окопы на Средней Рогатке, где работали в августе.

20 сентября.

В городе с раннего утра чувствуется беспокойство: уж слишком хороша погода! Небо чистое, голубое, воздух сухой и прозрачный. Яркое солнце освещает город. Прохожие с тревогой осматривают небо, ждут хоть облачка, хоть небольшого тумана. Беспокойство не напрасно: враг не медлит воспользоваться летной погодой. Воздушные налеты и бомбежки следуют друг за другом — всего было 10 воздушных тревог за день. Рвались снаряды, стреляли яростно зенитки, беспрерывно гудели самолеты. Все занятия сорвались. В столовую не попали, измучились от страха, промерзли в сыром бомбоубежище. Весь день без еды. Ночью еще три тревоги.

21 сентября.

На Невском увидели разбитые бомбами жилые дома. Картина ужасная. Говорят, что есть много жертв.

И сегодня почти весь день сижу в убежище: сейчас очередная, тринадцатая тревога. Она длится уже два часа. Поздний вечер. Надоело сидеть и дрожать от страха: нужно найти дело. Решила начать вести дневник. Вспоминаю и записываю все события, которые произошли с начала войны. Отвлекаюсь от опасностей и тревоги, голода и усталости. Время летит незаметно. Может быть, нам выпадет счастье дожить до мирного времени? Закончится война. На земле появятся другие люди. В школах будут учиться счастливые дети мирной жизни. Они спросят нас о том, как жили мы и что делали в грозные дни войны? Буду записывать важнейшие события.

22 сентября.

Сегодня исполнилось три месяца войны. Утренняя сводка страшна: после упорных боев наши войска оставили Киев. Голос диктора прерывается: воздушная тревога! Начинается обычное ленинградское фронтовое утро. Вставать нет сил: несколько ночей совсем не спали. Теперь и тревоги не так страшны, как в начале. Опять засыпаем. Теперь все студенты держатся небольшими группами. У нас пятерка: Катя, Алевтина, две Люды (Большакова и Ростовцева) и я. С утра распределяем обязанности: двое занимают очередь в столовую, одна — очередь за хлебом, а остальные записывают лекции. Вечером те, кто не был на занятиях, переписывают конспекты. В магазинах и столовых огромные очереди, они тянутся вдоль улиц длинными хвостами. С каждым днем видим все больше разбитых жилых домов: фашисты бомбят центр города. Получаем хлеба 125 граммов. В столовой появилась чечевица. На обед —чечевичный суп, чечевичная каша без жиров (один раз в день). Испытываем постоянный голод. Часто проводим ночи в подвале, сидя на лавках. Тусклые лампочки плохо освещают помещение, читать или писать трудно. Спим одетые. Студентки выглядят скверно: лица худые, желтые от недоедания и усталости. Одежда измятая, чулки рваные (а у некоторых и чулок нет — сшили кое-что из лоскутков). Постоянно мучает вопрос: где взять денег? Крепко держимся друг за дружку, иначе не выдержим.

На занятия ходит мало народу: больше половины стоят в очередях. Состав слушателей меняется — сегодня одни, а завтра другие. Трудно установить количество студентов на курсе. Преподаватели смирились с тем, что их лекции посещают 15—20 человек. Они только просят, чтобы мы переписывали и читали конспекты.

Нам говорят:

— Обстановка в городе напряженная. Выпускников будут вывозить при первой возможности. Срок обучения сокращается. Вам придется сдавать гос.экзамены через один-два месяца. Нужно к этому готовиться. Вывезут в первую очередь тех, кто получит дипломы.

И мы стараемся. Делаем все, что можем.

25 сентября.

Ежедневно после занятий, если нет тревог, выпускники естественного факультета работают, выполняя оборонный заказ. К шести часам вечера в химической лаборатории все готово для работы. На столах расставлены штативы с пробирками, подставки с пипетками и стеклянными трубками, лучинки, вата, колбы, ванночки с песком. У раковины таз с отмокающими в растворе пробирками, ершики, полотенце. В углу на полу— ящик с песком. На отдельном столе большая колба с серебристой взрывчатой жидкостью.

Работа с взрывчатой смесью опасна, требует осторожности и внимания: смесь легко воспламеняется, с шипением взрывается и может причинить ожоги и сжечь одежду. В наши обязанности входит мытье пробирок и колб, заливка в пробирки жидкости, протирание стенок пробирок. В другой комнате пробирки заплавляют, превращая в ампулы. Если ампулу разбить, то жидкость воспламеняется. Взрывчатую жидкость готовят лаборанты и работники, остальную работу выполняют студенты.

Сегодня работает более двадцати человек. Лаборант отмечает в журнале присутствующих, распределяет обязанности. Приступаем к работе. Елена Хруцкая принесла на стол колбу с серебристой жидкостью. Я приготовила ватные тампоны. В сверкающие чистотой пробирки осторожно наливаем жидкость, затем тампонами протираем стенки внутри. При малейшем сотрясении или трении жидкость воспламеняется. Вот и сейчас я собирала тампоном капельку жидкости, от трения она вспыхнула, засверкали яркие искорки. Они разлетелись по стенкам пробирки и угасли. Если бы искорка попала в жидкость, то получился бы взрыв. Для безопасности на столах стоят ванночки с песком. Работаем с осторожностью. Я отношу штатив в соседнюю комнату. Там установлены горелки: пробирки паяют, превращая в ампулы.

В 10 часов вечера работа заканчивается. В журнале проставляют отработанное время. Мы расходимся по общежитиям.

26 сентября.

Сегодня Нина Гурьевна Малицкая читала последнюю лекцию по физиологии человека. Всем было грустно. В конце лекции она с грустью прощалась с нами. Пожелала твердости и выдержки. Но сама не выдержала, заплакала. Мы благодарили ее за все хорошее. Нина Гурьевна похудела, стала маленькой и слабой. Преподаватели получают такой же паек, как и студенты, но им, пожилым людям, труднее переносить голод и невзгоды. Надолго ли их хватит?

27 сентября.

Пообедали в 2 часа: суп чечевичный, котлета чечевичная. Выкупили хлеб 125 г. Выполнили лабораторные работы по эмбриологии и химии. Вечером в химической лаборатории выполняли оборонный заказ. Работали спокойно, вспоминали первые дни войны: рытье окопов, работу на мебельной фабрике. Вспомнили горы футляров для мин, что сколачивали и красили. Кто-то предположил:

— Девочки, ведь капсулы, что мы сейчас готовим, могут использоваться для тех же мин! Работаем в разных местах, а делаем одну продукцию! Ведь это же здорово!

Попросили преподавателя разъяснить, где применяются наши взрыватели. Но он разъяснять не стал, а попросил, чтобы мы больше делали, да меньше говорили об этом.

Работу закончили в 10 часов вечера. Домой пришли голодные и усталые. В тумбочке нашлась чечевичная крупа (получили по продуктовым карточкам). Погрызли чечевицы, запили кипятком. Сухой паек — макароны, крупу —едим в сухом виде — в общежитии негде варить. Месячной нормы хватает на несколько дней.

Ночью спали спокойно. Дождь лил как из ведра, и воздушных тревог не было.

28 сентября.

В сумерки приехала сестра Валя. Я испугалась, подумала, что разбомбили дом... Бросилась к ней:

— Родители живы? Что случилось?

— Живы, не волнуйся. Нужно поговорить, отец отправил, — вид у Вали усталый, нездоровый.

— Садись, отдохни немного.

— Нет-нет, сидеть некогда. Скоро трамваи остановятся, домой не попаду. Проводи до остановки, по дороге поговорим.

Мы вышли на улицу. В подъездах зажигались синие лампочки, машины освещали путь синими фарами, В небе неподвижно висели огромные аэростаты. Их овальные сырые тела высвечивались лучами прожекторов. Прохожие спешат, торопятся: через час прекратится уличное движение.

По дороге Валя сказала:

— Тебе необходимо иметь городскую прописку и квартиру, в общежитии оставаться ненадежно. Немедленно выписывайся из общежития, потом будет поздно. Папа с мамой волнуются, просят все оформить как можно быстрее.

Предложение Вали застало меня врасплох: я об этом не думала и растерялась.

— Что ты решила? Говори быстрее, мне нужно ехать! К остановке подходил переполненный трамвай. Валя заволновалась.

Я сказала:

— Я завтра приеду, все решим!

Мы обнялись. Сестра с трудом втиснулась в вагон. Вскоре трамвай растворился во мраке затененного Невского. А я шла и думала: в этот последний месяц учебы нужно сохранять силы. Мы слабеем от постоянного недоедания и недосыпания, дорога каждая минута отдыха. На учебу и работу уходит ежедневно 12 — 14 часов. Если жить у дяди, то нужно тратить 3 — 4 часа на поездку. Хватит ли сил? Страшно оторваться от друзей, где и помощь, и опора. Здесь своя родная семья. А еще — оторваться от работы в лаборатории, ведь наша продукция нужна фронту, все мы обязаны ее изготовлять. Но Валя права: в эти тревожные дни безопаснее иметь городскую квартиру. И я решила прописаться у дяди, но жить в общежитии до последней возможности. Завтра начну хлопотать с пропиской.

1 октября.

Сегодня на Средней Рогатке убита Нина Кравцова, студентка третьего курса физико-математического факультета. Она оказалась первой среди студентов педагогического института жертвой бандитских обстрелов города.

В этот день, как обычно, все студенты младших курсов рыли окопы на окраине города. Там работали домохозяйки, работницы с производств, школьники, студенты. День был спокойный, без налетов и воздушных тревог. Но вдруг тишину осеннего солнечного дня нарушил свист и вой летящих снарядов. Фашисты обстреливали место работы из дальнобойных орудий. Снаряды падали в гущу женщин, девушек, подростков. Люди в ужасе бежали к ближайшим домам, в укрытие; в окопах остались лежать лишь убитые и раненые. Вскоре приехали санитарные машины, прибыли солдаты и дружинники ПВО. Место обстрела оцепили проволокой. Покалеченные тела погружали в машины и увозили. Среди убитых оказалась и Нина Кравцова. Где похоронили Нину, мы не узнали: теперь всех убитых хоронят в общих могилах, как на фронте.

В нашей комнате у окна стоит Нинина кровать под скромным голубым покрывалом. На тумбочке круглое зеркальце. Какой тягостный, тяжелый день! Девочки еще не оправились от пережитого ужаса: они работали в окопах рядом с Ниной и чудом остались живыми.

Я представляю разрытую землю, воронку от взрыва снаряда, худенькую фигурку ослабевшей от голода и лишений девятнадцатилетней девочки. Война отняла у нее дом, родные места, близких людей. Теперь отняла жизнь. За что?

2 октября.

Проснулась ночью от сигнала воздушной тревоги. Непрерывно стреляли зенитки, по небу шарили лучи прожекторов, надрывались сирены. Вражеские самолеты прорвались к центру. В коридоре слышались тревожные голоса, топот ног. Мы быстро поднялись (спим теперь одетые), побежали в бомбоубежище. В небе ярко вспыхивали ракеты, освещая все вокруг ослепительным сиянием. Еще спрашивали друг друга: для чего ракеты? Лишь после узнали, что это были вражеские сигналы.

Бомбоубежище под главным корпусом переполнено. С надсадным гудением пролетали самолеты и снова раздавались близкие взрывы. Два взрыва были особенно мощными: с потолка летели куски кирпича, погас свет. Девочки кричали, каждую минуту ожидая обвала и смерти. Мы знали, что фугасная бомба пробивает 3 — 4 этажа, а наше здание трехэтажное, перекрытий мало. При прямом попадании бомба может пробить все здание и взорваться в подвале. Тогда все погибнем. Неизвестно, сколько времени продолжалась бомбежка, для нас она казалась бесконечной. Наконец, все стихло, объявили отбой. Но двери убежища не открывались, нас не выпускали во двор до утра. Ночью было еще несколько тревог. Мы сидели в темноте, дрожа от страха и холода.

Утром, когда стало светло, дежурные открыли входные двери. Ужасная ночь кончилась. Мы увидели развороченный асфальт, выбитые окна, обломки кирпича и стекла. Группами стояли военные. Студенты окружили их, стали расспрашивать. Оказалось, что бомбили наш район. На здание института упало более двадцати зажигательных бомб. В нескольких местах пробита крыша, повреждены потолки, выбиты окна, но пожаров не было. На крышах и чердаках, как всегда, дежурила пожарная охрана, состоящая из работников института. Они забрасывали горящие бомбы песком, сбрасывали их длинными шестами на землю.

Мы еще стояли во дворе, когда разнесся слух:

— В восьмом общежитии две бомбы взорвалось!

Неужели наше общежитие разрушено? Мы поспешили туда. Увидели, что лестница завалена камнями, штукатуркой, обломками перил. Дежурные с повязками стоят у входа.

Слышим разговоры:

— Прямое попадание... две бомбы... Пробита крыша и потолок над лестничной площадкой. Одна бомба влетела в окно...

Попасть в общежитие невозможно. Усталые и измученные, стали мы расходиться по учебным кабинетам. До занятий еще оставалось немного времени. Когда пришли преподаватели, то почти все студенты спали. Их долго не решались разбудить... А потом слушали лекции, выполняли практические работы, стояли в очереди за обедом. Как и каждый день. На сколько же хватит наших сил?

3 октября.

К вечеру разобрали завал на лестнице. Разрушен верхний пролет от площадки до дверей общежития, нижние пролеты остались целы. Рабочие сколотили деревянную лестницу-времянку, установили ее от площадки до двери общежития. По ней мы и забираемся. Жить в общежитии стало неприятно, развалины постоянно напоминали о нависшей опасности. Потолок над лестницей зияющей дырой смотрит в небо. Стылый осенний воздух свободно проникает в комнаты. Дров нет, печки холодные. Всюду стужа. Ночью мерзнем, спим в пальто и обуви. Многие студенты переселяются.

6 октября.

Распадется и наша дружная семья. После гибели Нины жить стало тоскливо, бесприютно. Математики Тамара, Надя, Нина и Раиса переселяются к однокурсникам в Другое общежитие: им будет легче жить с товарищами из одной группы. Катя Ефимова и Люда нашли место у биологов в 20-й комнате. Я оформила прописку у дяди, теперь комендант не разрешает здесь оставаться. Тяжело и горько уходить из общежития, но я постараюсь снова вернуться. И друзья говорят:

— Поживи немного на квартире, а потом опять к нам придешь. Мы тебе койку припасем, вот только осмотримся на новом месте.

Так придется и сделать.

У окна стоит опустевшая кровать Нины Кравцовой. В тумбочке тетради с конспектами, книги. В углу чемодан с одеждой и бельем. В шкафу — зимнее пальто, платья, обувь. Кому передать все эти вещи? Родственников в городе нет. Родителям сообщить о гибели Нины невозможно. Да и живы ли они? Решили раздать одежду нуждающимся товарищам. Конспекты и книги унесли однокурсникам. Все мы тоже взяли на память что-либо из любимых вещей Нины: фотографию, ножницы, шкатулку, ручку, посуду и т. д. Я взяла столовую ложку Нины. Постараюсь при всех невзгодах сберечь дорогие предметы; особенно дороги мне фотографии студентов, с которыми жила и училась.

7 октября.

Декан объявил, что срок обучения на четвертом курсе сокращен до 7 ноября. За оставшееся время необходимо закончить изучение основных предметов, сдать все зачеты и экзамены. Педагогическая практика полностью снимается, так как школы в городе не работают. Конец учебы близок. Но и силы на исходе — уже месяц голодаем, получая 125 г хлеба и постный обед. Мы мерзнем, выматываемся в очередях, ночами мучаемся в бомбоубежищах. Но пока живы, будем бороться: учиться, работать, жить.

Сегодня я и Люда Большакова пишем лекции, Алевтина с Лизой Серовой держат очередь в столовой, а Мила Ростовцева не смогла утром встать. На обед были щи из зеленой капусты и очень жидкая чечевичная каша (все без жиров). Ходят слухи, что запасы чечевицы в городе кончаются. Что будет? Голод мучителен, он гложет тело постоянно, не дает уснуть ночью. Никто не знает, сколько времени так можно жить.

8 — 11 октября.

Итак, я живу у дяди. Сплю на старинном узеньком диванчике. Тетя очень боится заразы, все мои вещи держит в прихожей. Для пальто прибила отдельный гвоздь. Но заразы в общежитиях нет. Студенты голодные, изнуренные, ослабевшие, но все здоровые. Тетя этому не верит. Только прожив вместе много дней, она успокаивается и пересиливает свою брезгливость. В квартире холодно: дров не закупили, а в кладовке осталось совсем немного щепок. Дом старинный, с печным отоплением: две железные печурки в комнатах и плита на кухне. Теперь протапливают только Валину маленькую комнатку: вечером сжигают бумагу и несколько лучинок. Окна, как и во всех домах, оклеены бумажными полосками накрест. Висят плотные бумажные шторы, склеенные из обоев, оберточной бумаги, газет. Вечером, когда зажигают свет, то выходят на улицу посмотреть, нет ли щелей: полоски света могут привлечь вражеские самолеты, вызвать бомбежку. Питаемся скудно, запасов продуктов почти нет. Валя не берет пропуск в столовую, взамен получает сухой паек. На двоих получают: крупы — 1 кг, растительного масла—400—500 г, сахару 500 г в месяц и хлеба по 125 г в день. Это ничтожная норма на двух взрослых людей. Дядя на казарменном положении. У него рабочая карточка: хлеба 250 г и наполовину больше сухих продуктов. Когда в семье стали голодать, то он часть хлебных талонов и сухой паек начал привозить домой. Говорил, что в столовой кормят хорошо, ему достаточно. Но я знаю, что здоровому мужчине на тех обедах долго не протянуть. Но в семье нет еще такого голода, как в студенческом общежитии.

Рано утром мы с Валей уезжаем на учебу, а тетя идет в очереди за хлебом и продуктами. Я питаюсь в столовой, туда уходит сухой паек, а весь хлеб съедаю днем. Возвращаюсь вечером очень голодная. Тетя кормит нас с Валей скудным ужином, выделяет по крохотному кусочку хлеба. Мне совестно — эти продукты не мои, брать их нельзя. Но угрызения совести не так мучительны, как голод. Нет сил отказаться от еды, я съедаю чужую норму. Назревает решение перейти обратно жить в общежитие.

Тетя ужасная трусиха: она до смерти боится воздушных тревог, наших поездок на учебу, верит разным слухам, которые переполняют город — боится всего, что происходит за дверями квартиры. Дома мы только и слышим предостережения, жалобы, страх, наивные советы — как лучше уберечься. Уговаривать и успокаивать бесполезно.

Особенно мучительно проходят ночи: при первых сигналах тревоги тетя с ужасом бежит к нам, трясет и будит, заставляет бежать в прихожую. Там семейное бомбоубежище. Действительно это тихое и спокойное место. Стены старинного дома прочные, толстой кладки, уличная дверь выходит под широкую арку. Сверху пять этажей. Внешние звуки слабо проникают, там спокойно и затишно. Воздушная тревога длится и час, и два. После отбоя — снова тревога. Так всю ночь. А мы сидим в холодной, сырой прихожей на жестком деревянном ящике с рухлядью. Руки и ноги стынут, сил нет бороться со сном. А тетя будит, не дает задремать:

— Девочки, не спите! Проснитесь! Не успеете выскочить, если что случится!

Первую ночь я сидела до утра безропотно, но потом на лекциях спала. Девочки разбудят, а я опять засыпаю. Ничего не запомнила и не записала. Поняла, что жить без сна невозможно. На вторую ночь попросила меня не поднимать, провела беседу:

— Тетя, нужно жить спокойнее. Ночью мы должны спать. Фашисты для того и совершают ночные налеты, чтобы лишать людей сна, держать под постоянным страхом. Прорвется один самолет к окраине, а сигнал воздушной тревоги передают по всему городу. Подумайте сами, сколько людей не спит, мучается, а опасности для большинства нет.

Но тетя сопротивляется:

— Да о ком же я забочусь, как не о вас? Вас, девочки, я хочу сохранить, уберечь от беды. Только вас я жалею, а мы с отцом свое прожили!

Несколько ночей шла борьба: во время тревог я не поднималась, а тетя и Валя будили, поднимали. Потом и Валя осмелела, а тетя металась между нами, пытаясь поднять. Прошло время, и тетя успокоилась.

12 — 15 октября.

12 октября ночью была рекордная тревога: одна длилась шесть часов! Мы до утра сидели в прихожей на сундучке, держа в руках сумки с документами и продуктовыми карточками.

Каждая клеточка тела требует пищи. Уже невозможно отвлечься от мыслей о еде: голод мучает постоянно.

Мозг отказывается от работы, он беспрерывно посылает сигналы: еды! еды! На занятиях думаем о еде, считаем минуты до обеда, до получения драгоценных 125 г хлеба. И все желания, все мысли сводятся к одному: хлеба! хлеба! И с девочками в свободные минуты говорим о еде, о разных блюдах, что любили мы в далекое, как сказка, мирное время. Но никакие блюда не были так желанны, как хлеб. Ах, какое это необыкновенное чудо — хлеб! Хоть раз, хоть один только раз поесть бы хлеба досыта! И почувствовать, что твое тело успокоилось. А там — хоть бы и умереть, но только сытому.

А питание все хуже. Уже нет в столовых чечевицы. Не знаем, откуда взялась чечевица после пожара на Бадаевских складах, но она очень поддержала всех в трудное время, сохранила здоровье и жизнь в первые месяцы блокады.

Теперь обеды готовят из зеленых листьев капусты. Говорят, что в пригородах есть большие овощные поля. Овощи убрали и отправили фронтовикам, в госпитали и больницы города. Теперь на этих полях специальные бригады заготавливают зелень для столовых: собирают листья капусты, свеклы, подбирают корешки. Говорят, что поля эти хорошо простреливаются врагом. Бывает много убитых, но заготовка не прекращается.

Однажды мы получили кокосовое масло. Ах, какое это было чудо! Белое, ароматное, с нежным тонким вкусом, оно повергало нас в изумление — какие чудеса бывают на земле! Ночью грезились пальмы под южным небом, жаркое солнце, бескрайние просторы морей. Не верилось, что есть такие места, где люди не голодают, не мерзнут, не ждут бомбежек. У них много воды — могут вволю мыться, плавать, загорать. Ночью их улицы залиты огнями, и они мирно спят в чистых постелях. Они даже в страшном сне не могут увидеть такое, что составляет будни нашей жизни. Эти мысли навевало ароматное и нежное кокосовое масло. Но было его — увы, только 200 г на целый месяц! Это кокосовое масло прислали в дар осажденному Ленинграду друзья из далекой Африки. И его по каплям, по крошечным нормам разделили на всех. Все одинаково мучительно переносят трудности, и долю маленьких радостей тоже получил каждый.

16 октября.

Двадцатая комната становится моим вторым домом. Здесь живут все близкие друзья — биологи Алевтина Тютикова, Людмила Большакова, Лиза Серова. Четвертый год вместе делим радости, печали, заботы. А последние месяцы сообща преодолеваем тяготы войны и блокады. Не так уж много нас осталось — но еще теснее дружба. Друзья всегда рядом, они — как воздух, как хлеб. Хочется написать о каждом много хороших слов, сохранить в памяти их лица, улыбки, дела. Но не умею, на бумаге все получается не так, как в жизни.

Пересиливая слабости и голод, учимся. Все занятия в бомбоубежище. Холодно, сыро, темно. Преподаватели худые, почерневшие от голода. Все одеты в зимнюю одежду и просторную обувь, туда можно одеть побольше носков и тряпок. Студенты мерзнут, руки плохо владеют карандашами и ручками.

В два часа обед. В столовой с утра заняли очередь Катя и Зоя. Пообедали быстро: в меню щи и тушеная капуста из зеленых листьев. Цена обеда —20 коп. Люда Большакова взяла два обеда, один для меня. Все оплатила. Люда делится со мной и деньгами, и талонами на обед. Вначале я отказывалась от помощи, но Люда говорила:

— Теперь каждый должен думать о том, как выжить. Не такое время, чтобы стесняться. Мне ничего не стоит дать тебе несколько рублей и талоны на обед: у меня пока достаточно и денег. Брат высылает из армии денежный аттестат, и я рада, что могу тебе помочь.

Не знаю, смогу ли я отплатить Людмиле. Помощь ее бесценна.

После обеда готовились к зачету по методике химии. Потом были лабораторные занятия. В шесть часов вечера, как всегда, отправились работать. Но все было необычно: столы пустые, оборудование убрано. Расселись, стали ждать новостей. И действительно, новости были. Преподаватель сказал:

—Наши работы по выполнению военного заказа временно прекращаются, так как запасы реактивов израсходованы. Подходят к концу пробирки и посуда. Вы больше месяца совмещали учебу с работой. Продукция получила высокую оценку. Дирекция благодарит вас за труд. Теперь все свое время и силы отдавайте учебе: подходят гос.экзамены. Учиться осталось всего две недели.

Мы почувствовали облегчение: действительно, времени для работы не оставалось. У всех молчаливый вопрос: заплатят ли за работу? Но денег мы не получили. А были они так необходимы...

21 октября.

Сегодня особенный день: сдан последний зачет. Медленно и тяжко шли мы к этому дню. Но выдержали, не сломались.

Теперь десять дней на подготовку к гос.экзамену по зоологии. Собрала конспекты: десятки общих тетрадей! . Десятки толстых томов книг! Где взять силы для такого труда? Мозг тупо работает. Его клеточки, отощавшие от голода, истерзанные страхом, недосыпанием, напряжением, сопротивляются. То вдруг сознание отключается и настает минута забытья, обморока, то явственно вырисовывается драгоценный коричневый кубик величиной в две спичечные коробки — заветные 125 г хлеба. И когда напряжением воли удается прогнать навязчивые видения, то мозг снова заставляет почувствовать промозглую стылость темного подвала, дрожь в теле, закоченевшие в прорезиненных ботиках ноги. И нападает страшная усталость, безразличие, отчаяние... Но товарищи рядом работают, читают, пишут. Они могут себя заставить, значит, и я должна.

30 октября.

Гос.экзамен по зоологии. В небольшом отсеке бомбоубежища заседает государственная комиссия. Расставлены столы, стулья, разложены листы бумаги. Тускло светит лампочка. Экзаменующихся немного. Несколько человек уже ответили. Подошла и моя очередь. Вопросы продумала и, неожиданно для себя, отвечала неплохо. Какая радость! Оценка «5»! Выстраданная в муках «пятерка»!

1 ноября.

Установилась зима. Мороз сковал лужи, выпал снег. Бомбежки и днем, и ночью. Приближается дорогой сердцу праздник — 24 годовщина Октябрьской революции. Вспоминается море знамен, бесконечные колонны счастливых людей, всенародное ликование. Война отняла эту радость. Все жадно прислушиваются к сообщениям Совинформбюро, ждут счастливых вестей о победах на фронтах. Но сводки, как и прежде, тревожные: идут упорные бои под Смоленском, Одессой, Севастополем, Курском; враг рвется к Москве, все теснее сжимается кольцо блокады вокруг Ленинграда; идут бои на подступах к Кронштадту.

По городу ходят разные слухи. В очередях и на трамвайных остановках люди сообщают друг другу, что прибывают к Ленинграду сибирские дивизии, что наши войска пойдут в наступление и разорвут блокаду. Всюду — в очередях, в трамваях, на улицах голодные люди жадно ловят заветные слова: в праздник прибавят хлеба! Ждут прибавки хлеба в каждом доме, в каждой семье. Мечтаем и мы в ледяной 20-й комнате разбитого бомбами общежития. Лежа в зимних пальто под одеялами с конспектами по химии в руках, обсуждаем:

— Как думаете, девочки, сколько дадут хлеба в праздник?

— Наверное, удвоят. Представляете, какой это большой кусок, 250 граммов. Хоть бы в руках его подержать!

— После пожара на Бадаевских складах сразу стали получать по 125 г. Сколько же времени мы голодаем?

Начали подсчитывать: полтора месяца!

— Хоть бы на один день прибавили хлеба. Какой счастливый был бы праздник! А потом опять можно терпеть...

3 ноября.

На праздничные дни остаюсь жить у родных. Тетя очень волнуется, не выпускает нас с Валей на улицу: ходят упорные слухи, что в эти дни враг будет жестоко бомбить город. Приехал с дежурства дядя. Его трудно узнать — худой, лицо серое, опухшее, тяжело дышит. Одежда висит, кажется, что нет тела. Привез домой продуктовую карточку и несколько хлебных талонов. А еще дядя привез праздничное угощение: несколько горстей картофельных очисток. Он осторожно выкладывает из кармана на стол очистки, боясь уронить хоть маленькую скорлупу. Сказал, что выпросил на кухне. Вся семья очень рада дорогому подарку. Картошку мы не ели с начала войны. Тетя сварила суп. Получилась темная горьковатая жидкость. Мы наполняем ею желудки, некоторое время чувствуем сытость. Но очистки ядовиты, вся семья заболела: была рвота и острая боль в желудке.

Мой дядя — скромный, тихий человек. Он преданно любит жену и дочь, всегда заботился и оберегал их от невзгод. И сейчас, в дни испытаний, дядя отдает свой хлеб и продукты, медленно умирая голодной смертью. Он сознательно обрекает себя на это, чтобы спасти жизнь любимых людей. Это незаметный, молчаливый героизм. А сколько в городе таких героев?

4 ноября.

Днем бесконечные тревоги. Сидим всей семьей в коридорчике. Иногда бомбы рвутся очень близко, рядом. Гудят самолеты, земля и стены дрожат. Ночью опять бомбили наш район. Мы и ночью сидим в коридорчике. Холод пробирает до костей, ноги оледенели и потеряли чувствительность. Хлеб не выкупали, тетя боится растопить печку. Даже стакана кипятка нет. Дрожим от страха — каждая минута может оказаться последней... Не спали до утра. Целые сутки без еды.

Утром прозвучал отбой воздушной тревоги. Измученная Валя отправилась в университет на занятия, а я в очередь за хлебом. На Литейном проспекте и прилегающих улицах много разбитых домов. Прекрасный пятиэтажный особняк с гранитными колоннами и лепными украшениями лежит в развалинах: фугасная бомба попала в самую середину дома, пробила все перекрытия и взорвалась на первом этаже. В подвале дома было бомбоубежище, где спасалось множество жителей. Теперь над подвалом лежит огромная куча камней, кирпича, досок, изуродованной мебели. Сотни людей погребены, и никто не знает — живые они или мертвые. Дом оцеплен проволокой, в обломках копаются работники ПВО, военные, стоит несколько санитарных и грузовых машин. Жителей близко не подпускают. Большая толпа стоит поодаль, женщины плачут. В соседних домах вылетели стекла, весь тротуар усеян осколками. Невдалеке повреждены еще два здания. Все это совсем близко от дядиного дома. Нам тоже грозила смертельная опасность, но на этот раз обошлось.

6 ноября.

С утра ждем чрезвычайных событий. Всех волнует мысль: как там в Москве? Будет ли торжественное собрание и парад на Красной площади? Какие новости сообщит московское радио? И что ожидает нас в осажденном и голодном Ленинграде?

Как обычно, устроились на сундучке в прихожей, перенесли поближе репродуктор. Оделись тепло: натянули все платья, кофты, пальто, платки, шарфы, перчатки. Держим в руках сумки с документами, а рядом лежит тетин мешок с остатками продуктов — на всякий случай. Гудят сирены: фашистские самолеты прорвались в город.

И вдруг мы услышали бой кремлевских курантов и сообщение о торжественном заседании. С речью выступает Сталин! Мы ловим каждое его слово, но речь заглушается шумом, треском, свистом. Это фашисты специально глушат. Узнали мы о военном параде, который состоится завтра на Красной площади. Все это радостно, вселяет надежду на скорую победу.

10 ноября.

Опять живу в общежитии. Отчаянно мерзнем. Холод проникает в каждую щель, одежда становится все просторнее, она не прилегает к телу: это мы отощали от голода. Можно согреться только в столовой. Там с кухни идет тепло, да и народу много: занимают очереди за столиками на три-четыре смены. Одни едят, другие смотрят голодными, жадными глазами. Уже не стесняются: вылизывают тарелки языком. Все, до последней капельки... Зеленая капуста на исходе, варят мучной суп: вода и немного муки. Горячая жидкость согревает тело на короткое время, заполняет усохшийся желудок. Но такое счастье бывает только один раз в сутки.

Сегодня последний государственный экзамен. Немногие студенты смогли дойти до финиша. И я — в их числе! Получила «3», но оценка не имеет значения. Главное — конец учебы. Но и радости нет. Огромная усталость.

12 ноября.

Новая беда грозит: из бухгалтерии сообщили, что на декабрь мы получим продуктовые карточки III категории (иждивенческие), так как уже не числимся студентами. Для нас, не имеющих дополнительных источников жизни, это означает голодную смерть.

15 ноября.

В боковом отсеке бомбоубежища проводится торжественное собрание, посвященное выпуску студентов естественного факультета. В холодном подвале поставлены рядами деревянные скамейки, стол под красной скатертью, несколько стульев. На скамейках—небольшая группа выпускников —все, что осталось от ста двадцати человек, зачисленных на первый курс. Среди них те, с кем жила я четыре года в общежитии, с кем училась в одной группе, с кем делила блокадные испытания: Екатерина Ефимова, Алевтина Тютикова, Елизавета Залепухина, Екатерина Бенедиктова, Людмила Большакова, Зоя Виноградова, Зинаида Нилова, Елизавета Серова, Елена Хрупкая, Татьяна Пальцева, Людмила Ростовцева, Алла Кудреватых и другие.

С благодарностью и грустью расстаемся с теми, кто учил нас. Среди них — профессор Ю. И. Полянский, профессор А. А. Стрелков, профессор Верховский, Круберг, Боровицкий, декан Е. М. Хейсин, Малицкая, Барбарин...

Преподаватели и работники факультета тоже присутствуют на торжественном собрании. Идет первый блокадный выпуск. Полуживые от голода, измученные бомбежками, в мятых пальто и рваных платках, студенты сегодня имеют право гордиться — они выполнили свой гражданский долг. Были неимоверные трудности. То, что пережили мы, никто не поймет, не сможет прочувствовать. Если сам не испытает... Дай бог, чтобы такое никогда не повторилось.

Идет торжественное собрание в подвале главного корпуса, а по городу несется вой сирен: воздушная тревога! Люди сидят спокойно, декан продолжает свою речь. Он поздравляет нас с окончанием учебы и присвоением звания преподавателей средней школы. Говорит о трудностях военного времени в стране, о тяжких испытаниях, выпавших на долю ленинградцев. Декан призывает сохранять выдержку и спокойствие, уверенность в скором избавлении от блокады.

— Дирекция принимает все меры, чтобы при первой возможности вывезти выпускников из Ленинграда. А сейчас вы должны работать. Ваш труд необходим для обороны города. Городские организации предложили работу по сооружению оборонительных укреплений в пригородной зоне. Вы получите рабочие продуктовые карточки: 250 г хлеба и горячее питание. Может быть, выдадут деньги за работу.

Ах, как все мы обрадовались! Это было спасение. Кто-то из студентов спросил:

— Когда получим дипломы?

— Дипломы еще не заполнены, так как работники секретариата ослабели от голода, не могут работать. Но мы постараемся найти людей для оформления документации. Выдадим дипломы вместе с направлениями на работу. В декабре будет распределение.

Итак, мы уже не студенты. Но еще не учителя.

16 ноября.

Комендант общежития предупредила^ чтобы живущие без прописки выпускники покинули общежитие. Это относится и ко мне.

Днем на Невском увидели женщину, везущую на санках удлиненный предмет, завернутый в голубое покрывало и привязанный бечевкой к санкам. Прохожие расступились. И еще две женщины впряглись в саночки, везут похожий по форме предмет в белой простыне. Сердце дрогнуло в неясном предчувствии:

— Что они везут?

— Да ты что, не понимаешь? Дети от голода умирают. На кладбище везут хоронить.

— А почему так, без гробов?

— Но ведь очень много умирает, особенно детей. Уже в городе гробов нет. Отвозят мертвых на саночках к кладбищу, там хоронят в общих могилах.

17 — 20 ноября.

Уже пять месяцев несет и кружит нас злой вихрь, словно сорванные с дерева листочки. Мы летим, летим — и нет возможности остановиться, оглядеться. Но пришла, наконец, передышка. В 20-й комнате спокойно. Мы отдыхаем. Можем лежать, закутавшись в пальто и одеяла — спать, разговаривать, думать. Накапливать силы. Даже во время налетов, когда земля дрожит от взрывов, а дом качается и звонко дребезжат стекла, мы лежим, укрыв головы подушками. Одна забота: выкупить хлеб и пообедать. И еще — добыть денег. А потом лежать, прислушиваясь к голоду. Недолгая передышка: всего пять дней. С 21 ноября приступаем к работе на окопах.

Уже близко над нами витает смерть. Теперь слово «голод» произносится громко, без стеснения. На улицах все больше зловещих саночек со свертками, упакованными в одеяла и простыни. Среди маленьких детских трупиков все чаще попадаются длинные свертки. Это умирают от голода мужчины и старики. Женщины пока держатся. И мы, молодые, тоже держимся. Надолго ли? Уже два месяца живем на 125 г хлеба и постном супе. Хлеб теперь не такой, как раньше. Он тяжелый, плотный, шоколадного цвета. Муки мало, добавляют отруби, картон, опилки. В столовой варят мучной или дрожжевой суп, на второе — желе (желатин, пищевая краска, сахарин). Зима ранняя и суровая: сильные ветры, морозы, метели. Отопление не действует, водопроводы замерзают, выходит из строя канализация. Страшно мерзнем, не всегда умываемся. Война разгорается все яростнее, надежды на скорый прорыв блокады нет. Приходится решать один, самый главный для всех, вопрос: как сохранить жизнь? Как продержаться до весны?

Мне необходимо сделать выбор: или перейти жить к дяде, или оставаться с друзьями в общежитии до конца. У дяди спокойно, можно много лежать, сберегать силы. Питаться своим пайком и немного получать от скудных запасов семьи. Греться у печурки в Валиной комнатке (тепло так же ценно, как еда). Медленно, без сопротивления, умирать. Если же остаться в общежитии, то делить до конца все тяготы с друзьями: вместе голодать, мерзнуть, жить без воды, думать о деньгах, ежедневно ездить в пригород копать окопы на ледяном заснеженном поле. Помогать и поддерживать друг друга. Вместе ожидать чуда — вывоза на Большую землю. А если придется, то умирать среди друзей. Выбор трудный — решается вопрос о жизни и смерти. Я выбрала второй путь: остаться с товарищами до конца.

Но комендант запрещает жить в 20-й комнате: общежитие после бомбежки не ремонтируется, студентов понемногу переселяют. В это трудное время пришла на помощь Елена Хруцкая со своими друзьями-химиками. Они пригласили жить в свою комнату в общежитии № 1 на улице Желябова. В комнате оказалась свободная койка, а прописку здесь уже не спрашивают. В огромном пятиэтажном доме живут и наши студенты, и множество беженцев. Прежних строгостей нет. Девочки помогли незаметно перетащить вещи: одеяло с подушкой, скудную посуду, полупустой вещмешок с необходимой одеждой. Все остальное увезла к дяде.

Прощаюсь с девочками из 20-й комнаты, со всем прожитым и пережитым. Теперь рядом со мной Елена. Ее твердость, спокойствие, надежность помогают и мне быть сильнее. Я преодолеваю свои немощи, боли, слабости потому, что рядом Елена. У меня меньше силы воли, я слабее. Но я стараюсь не отстать. Частица ее силы переходит ко мне. Благодарю судьбу за то, что в самый тяжкий период жизни рядом со мной Елена Хруцкая. Это она не позволяет мне умереть. Спасибо тебе, Елена, за то, что я живу!

21 ноября.

Выпускники пединститута приступили к оборонным работам в районе электростанции в пригородной зоне. Говорят, что в тех глубоких рвах, что мы копали летом, немцы устроили теплые блиндажи и мощные укрепления. Надежды на скорый прорыв блокады нет. Наши войска истощены трудными боями, голодом. В наш госпиталь привозят сейчас не только раненых, но и ослабевших от голода и обмороженных. Их поступает все больше. Уже и палаты переполнены, и в коридорах все места заняты. Госпиталь расширяется. Из лабораторий и кабинетов естественного факультета работники уносят в подвалы приборы и оборудование, освобождают корпус под госпиталь. Зима суровая, с сильными морозами, метелями. Отопление в городе не действует. От голода, холода, бомбежек и обстрелов гибнут тысячи людей ежедневно. Трупы некому убирать — они лежат в домах и на улицах.

22 ноября — 10 декабря.

В общежитии почти так же холодно, как на улице. Ночью темнота заполняет все коридоры и комнаты: электричество отключено. Для коптилок нет горючего, да и спичек тоже нет.

Все дни мы на работе, сюда приходим только ночевать. Спим в пальто, платках и обуви под одеялами, а сверху набрасываем запасные матрасы. Рано утром слушаем сводку Совинформбюро, а потом поднимаем друг друга. Впереди — бесконечно длинный день работы на морозном заснеженном поле, на леденящем ветре с Невы. Мы будем отчаянно мерзнуть до следующей ночи. Ах, как страшно вылезать из теплого гнезда! Как хочется лежать неподвижно, забыв обо всем... Но есть могучее слово: надо! Оно одерживает верх над нашими слабостями. Мы теперь не умываемся и не завтракаем: нет воды и продуктов.

Трамвай долго везет нас до далекой окраины. Близ электростанции место нашей работы — роем окопы. В заснеженном голом поле долбим лопатами, кирками и ломами окаменелую от мороза землю. Руки примерзают к железу. Мы долбим изо дня в день эту мерзлую землю, а на душе огромная тяжесть: неужели здесь, в 12 километрах от центра, может быть линия фронта? Неужели сюда, в эти окопы, придут наши бойцы и здесь будут сражаться с врагом? Сил мало, окопы получаются мелкие, нужно выкопать еще очень много мерзлой земли. Работаем ежедневно с 8 часов утра до 5 часов вечера. С каждым днем лопаты становятся все тяжелее, а тело — невесомее, легче. Железным ломом долбят по три человека. Постепенно и с лопатой одному не справиться: она отскакивает от мерзлой земли. Приходится работать по два - три человека.

В декабре почва стала настолько твердой, что мы ее не можем разбивать. Нам поручили выбрасывать снег из окопов, расчищать дорожки к электростанции, выметать снег с территории. Работают выпускники всех факультетов. Здесь они получают рабочий паек: 250 г хлеба и миску мучного супа. Ежедневно в обеденный перерыв мы заходим в теплую времянку с раскаленной чугунной печкой, садимся на скамейки или просто на пол и подставляем лицо и руки блаженному теплу. Насквозь промерзшее тело постепенно отходит, оттаивает. С электростанции приносят хлеб, посуду и бачок с супом. Наступают минуты сказочного блаженства: мы обедаем. Рядом с миской лежит бесценный кусочек жизни — хлеб. Можно съесть его здесь же во времянке, а можно сберечь до вечера, мучаясь и страдая оттого, что ты, голодный, держишь хлеб в сумке. Воображение беспрерывно будет рисовать одну и ту же картину: как ты, лежа в ледяной темной комнате под матрасами, будешь жевать этот хлеб с жадностью, смакуя каждую крошку. И ничего на свете не будет сладостнее, чем этот серый кусочек ржаного хлеба с опилками и картоном. Переживать пытку ожидания мучительно, поэтому большинство девочек съедают хлеб сразу. Так легче. Мы едим один раз в сутки, но наш паек в два раза сытнее городского. Мы этим дорожим. И никак нельзя отстать, расслабиться, отлежаться день - два. Пропустить работу — значит, на целый день остаться без еды. После этого можно не встать. Конечно, у каждого из нас бывали минуты крайнего изнурения, когда последние силы оставляли измученное тело. Но подходили девочки, уговаривали и ругались, поднимали силой, под руки выводили из общежития. Снова шагали ноги, а руки с отчаянным упорством долбили мерзлую землю. Мы убеждаемся: нет предела человеческим возможностям!

11 — 14 декабря.

Фашистские изверги придумывают все новые мучения для умирающих людей. Теперь они устраивают воздушные налеты и обстрелы в часы, когда народ утром едет на работу и вечером, когда возвращается домой. Для нас это стало еще одним тяжким испытанием, новой пыткой. После изнурительной работы мы с трудом добираемся до трамвайной остановки и спешим доехать домой до 8часов вечера (потом движение запрещается). Но раздается сигнал воздушной тревоги, по улицам несется вой сирен — все движение останавливается. Люди выходят из трамвая, дежурные ПВО загоняют прохожих в подвалы домов до отбоя. Тревога может длиться и полчаса, и два часа. На улице темнеет, огней нет. Мы находимся в незнакомом районе, а до центра несколько километров пути. Если остаться на ночь на улице, то это будет последняя ночевка: за ночь можно околеть. Мы не пережидаем отбоя в подвалах. Идем в ночь пешком небольшими группами, поддерживая друг друга. Гудят самолеты, раздаются взрывы и стрельба, ругаются патрули, а мы идем и идем вперед. Нам страшно, но идем, пересиливая страх и усталость. Запинаемся, падаем, но идем. Вот слышится отбой тревоги, звенят трамвайные звонки. Мы залезаем в мерзлые вагоны и едем дальше, с беспокойством ожидая нового налета. С трудом добираемся до общежития и замертво падаем на койки. Там, под одеялами и матрасами, можно согреться и отдохнуть.

Однажды на площади Московского вокзала мы попали под обстрел из дальнобойных орудий. В большой толпе пассажиров ждали своего трамвая. Было спокойно, из репродукторов слышалась музыка. Вдруг раздался вой падающих снарядов, взрывы, крики и плач женщин. В облаках дыма и пыли в воздух летели щепки, обломки, камни. Послышались стоны, люди в ужасе бежали к домам. На площади остались лежать десятки людей. Смерть опять была рядом с нами.

15 декабря.

В ноябре и первой неделе декабря мы еще могли работать. Окопы заметно углубились, протянулись в длину до нужной отметки. Но силы с каждым днем убывали. Тело превратилось в сгусток боли, где переплелись неутихающие муки голода, смертельная усталость, страдания от холода, недосыпания, страха. Мозг пропитался этими болями, он не мог отключиться. Не было спасительного сна. Даже в дремоте, забываясь ненадолго, мы чувствовали страдание всех клеточек тела. Утром не могли подняться. Выжидали — кто встанет первый? Чаще всего первой поднималась Елена Хруцкая. Она будила, звала, требовала. Становилось стыдно: если смогла встать Елена, то и мы можем. Мы просто ленивые и безвольные. Нужно пересилить себя! И мы опять пересиливали немощи, поднимались, вставали, шли...

Мы стали, как автоматы, механически выполнять отдельные этапы: встать, дойти до остановки; доехать, перейти мост; пройти поле, не упасть; не обморозиться; взять лопату; выполнять работу. Теперь мы не долбили мерзлую землю. Мы выбрасывали снег из окопов, отгребали его с площадки, расчищали дорожки. Окопы должны быть всегда готовы к приходу наших бойцов. Было одно стремление: продержаться до обеда. Потом получить драгоценный кубик хлеба и чашку мучного супа, все это съесть и свалиться в изнеможении на полу теплой времянки. Чувствовать живительное тепло от еды и раскаленной печки. Потом совершить длинный и опасный путь домой, в ледяное общежитие.

После обеда мы не могли работать, поэтому кормить стали позже, к концу дня.

От рабочих электростанции узнали, что топливо подходит к концу. Как только сожгут последний уголь, электростанция остановится, город останется без электричества.

— Вам нужно кончать работу, — предупреждают рабочие. — На днях остановятся трамваи. Вы слабые, не дойдете пешком до центра. Не сегодня - завтра станет весь транспорт.

Но студенты надеются получить расчет за месяц труда. Целый месяц мы тратили деньги на трамвай, хлеб, обед. Занимали друг у друга копейки и рубли в надежде расплатиться с получки. Уже четыре с половиной месяца мы живем на деньги, заработанные на мебельной фабрике. Все копейки израсходованы, а что ждет впереди?

16 декабря.

Денег за работу не выдали. Последние силы на исходе, прекращается рабочее питание. Вчера отработали последний день: электростанция закрывалась. Остановились все трамваи, в городе не стало электричества.

16 — 20 декабря.

Теперь можно лежать целый день, зарывшись с. головой под матрасы.. Мы отдыхаем после изнурительных земляных работ. Лежим и прислушиваемся к своему голоду. Все клеточки тела ноют и мучительно требуют пищи. Но питать их нечем. Сигналы смертельной опасности по нервам поступают в мозг. И мозг все время бьет тревогу, он не дает забыться в спасительном сне или бреду, он заставляет организм действовать, искать выход. Пока бьется сердце — мозг работает. Люди, умирая от голода, до последнего часа все чувствуют, понимают, думают, говорят. Нет избавительного сна, бреда, забытья. Умирание длится долго и мучительно. Поэтому, наверное, голодная смерть невыносимо трудна.

Без работы мы расслабились. Хочется лежать и лежать, не двигаясь. Но подходит время обеда, и мы встаем, окликая и подбадривая друг друга. Кто не может встать сам, поднимаем товарища сообща. Нас шестеро в комнате. Комната — самая прочная ячейка, один организм. Все девочки в общежитии держатся комнатами: помогают и выручают друг друга, поддерживают слабейших, распределяют обязанности. Без этой спайки, в одиночку было бы невозможно. И это наша маленькая победа.

21 декабря.

Декабрьская стужа проникает во все уголки общежития. Окна затянуты толстым слоем инея. Нет воды, света, тепла. Туалеты забиты нечистотами. Наполовину открытая дверь в коридор вмерзла, не закрывается. Большое пятиэтажное здание общежития, заполненное живыми и мертвыми людьми, погружено в темноту. Только внизу, у входа, иногда чуть теплится слабый огонек коптилки. От голода и стужи умирает множество людей в городе. Теперь уже мертвых не отвозят на саночках: их выносят на улицу и оставляют на заснеженных тротуарах. Санитарные дружины собирают трупы в машины и увозят за город. Но горючего для машин мало, трупы иногда лежат долго... Много мертвых лежит в квартирах, их некому выносить. Из подъездов жилых домов разносится острый запах смерти. И в нашем общежитии каждый день умирают люди. Трупы выносят в коридор. На этаже, где мы живем, в простенках между дверями комнат, выставлены кровати. На грязных матрасах или просто на голых сетках лежат усохшие тела. На них измятая одежда, на головах шарфы, полотенца, тряпки. Уже по нескольку мертвых тел на каждой кровати. Проживающие здесь беженцы едва держатся на ногах. Мы встречаемся с товарищами из других комнат и общежитий в столовой, узнаем друг о друге. Иногда ходим к друзьям в их комнаты. Все выпускники еще держатся на ногах. Умирают беженцы — пожилые люди, подростки, а также некоторые с младших курсов. Все мы в комнате еще держимся: каждый день встаем, идем в столовую и в магазин за хлебом. Теперь мы опять получаем по 125 г хлеба, а в столовой дрожжевой суп и желе на сахарине. Мучной суп не варят — нет муки. На городских складах найден запас дрожжей и желатина, их раздали в столовые. Дрожжевой суп жидкий, молочно-белого цвета. Хлеб тяжелый, сырой, темный. Его пекут из смеси муки, отрубей, картона, опилок, жмыха. Но и этот хлеб для нас является пределом вкусности. Только очень мало его: кубик в две спичечных коробочки на целые сутки.

Кругом смерть, а нам не кажется, что можем умереть. Нам всего по двадцать лет. Живем призрачной надеждой на чудо. И так хочется верить, что чудеса могут быть не только в сказках...

22 декабря.

Сегодня черный, зловещий юбилей: шесть месяцев войны. Слабый свет проникает сквозь замерзшие окна общежития, тускло высвечивает в комнате шесть кроватей с горками одеял и матрасов, пустой стол, голые тумбочки. Страшно вылезать в ледяную комнату; страшно выходить в темный коридор, где по обеим сторонам узкого прохода стоят зловещие кровати с бугорками тел. В укромных уголках — замерзшие кучи нечистот. Мы даже рады, что темнота заволакивает окружающую жестокую действительность. Все живые в этом большом пятиэтажном здании лежат в комнатах, зарывшись с головами в тряпье. Только смрадный воздух напоминает о витающей над нами смерти. Мы теперь мало ходим — сберегаем силы. Даже при налетах и бомбежках не спускаемся вниз. Иногда бомбы рвутся близко, и дом сотрясается, как при землетрясении. Нам бывает очень страшно — в любой миг наш дом может превратиться в развалины. Но мы приучили себя лежать спокойно, без паники. Нужно сберегать силы.

Сегодня проснулись рано, прослушали тревожные сообщения Совинформбюро о положении на фронтах. Что принесет новый год?

До обеда еще долго. Мы лежим И лениво разговариваем:

— Девочки, чего бы вы хотели сейчас?

Вопрос застает всех врасплох. Мы долго молчим, обдумывая. Желаниям нашим нет предела, да разве о них сейчас можно говорить? И кто-то первый высказывается:

— Я бы хотела попасть в теплую баню с горячей-горячей водой. Я бы долго-долго отогревалась на теплом полке, лила бы на себя много воды, обжигалась бы кипятком, чтобы прогреть тело до костей. А потом...

— Что потом, можно легко предсказать: чистое белье, нарядное платье, уютная комната, кофе со сливками, полный стол еды...

— Эй, давайте ближе к жизни!

— Девочки, сегодня шесть месяцев войны, подводятся итоги. Давайте и мы подведем. Когда в последний раз мылись в бане?

Мы долго припоминаем:

— В середине сентября, когда не было сильных бомбежек. Три месяца назад!

— Сколько месяцев спим в пальто и обуви?

— С середины октября, уже два месяца! И не умываемся водой второй месяц! Только снегом иногда протираемся.

— Когда получали деньги в последний раз? Тут долго думать не приходится:

— На мебельной фабрике нас рассчитали 1 августа. Сколько же месяцев прошло? Девочки, да мы пять месяцев живем на эти деньги!

— Под бомбежками уже четыре месяца.

— Голодаем четвертый месяц...

Недовольный голос:

— Не травите душу. Пора кончать подсчеты.

23 декабря.

Сегодня услышали невероятную, всколыхнувшую весь институт весть: возможна эвакуация по льду Ладожского озера! Дирекция получила указание готовить выпускников к выезду. Сроки неизвестны, но в январе, когда окрепнет лед, будут вывозить население из города. В первую очередь детей и школьников, а также выпускников вузов и техникумов. Нужно готовиться! Нужно срочно готовиться, пока есть силы!

Студенты заволновались, ожили. Ходят из комнаты в комнату, обсуждают подробности сборов: ищут попутчиков до родного города, решают проблему — где взять денег? Почти у всех долги: занимали и перезанимали друг у друга за эти месяцы предостаточно. Все понимают, что без денег выезжать нельзя: нужно платить за проезд и питание. И подошло время рассчитываться. Казалось, что положение безвыходное. Но выход нашелся. Беспощадный, жестокий выход, но он единственный: продать на рынке свой хлеб, свой единственный источник жизни — хлеб! За 125 г хлеба можно получить 100 рублей.

В институте чувствуется оживление: начали готовить документы выпускникам. Работы много, но работников в деканатах нет: кто-то умер от голода, а другие настолько ослабели, что не могут ходить. Обсуждаем и мы в комнате подробности сборов: что одеть в дорогу, какие вещи взять, как упаковать, когда идти на рынок продавать хлеб?

Распределение на работу не проводилось, и мы не знаем, куда придется ехать. Но приготовиться к отъезду нужно сейчас, пока еще держимся на ногах.

Все мои вещи у дяди. Завтра утром пойду к ним, соберу все необходимое в дорогу.

24 — 25 декабря.

Утром пораньше собираюсь в тяжелый и дальний путь. Трамваи не ходят, до Литейного нужно добираться пешком. Девочки беспокоятся: дойду ли? Но я чувствую прилив сил и надеюсь. Выкупила хлеб, пообедала в столовой. Забрезжил поздний рассвет, когда я отправилась в путь. Долго иду по заснеженным улицам. Редкие прохожие медленно бредут по узким тропинкам. Все закутаны в платки, одеяла, шарфы. Кто они: мужчины или женщины? Старые или молодые? Распознать невозможно...

Город безжизненный, пустынный. Только холодный ветер гонит поземку. Кое-где на снегу лежат темные бугорки: умершие. Их постепенно заносит снегом... Вот женщина сидит на тропинке. Пробует встать, но не может, встает на колени, опирается руками в снег, снова падает. Рядом стоит другая женщина, но подать руку боится — если упадет, то и сама не встанет. Подзывает меня. Вдвоем поднимаем ослабевшую. Она благодарит нас, медленно идет дальше. Смотрим вслед, молим — только бы не упала! Я иду медленно, с трудом переставляя ноги: они плохо сгибаются, тело кажется неустойчивым. Боюсь запнуться. Еще и еще виднеются темные бугорки на снегу. И люди — сидящие и ползущие по дороге. Они не зовут, не кричат, только глазами умоляют о помощи...

Выбиваясь из сил, дошла я до заветного дома. У дверей вдруг стало страшно, подумалось: живы ли они? Но они были живы. Сестра и тетя встретили меня так, словно я вернулась из другого мира. Оглядывали со всех сторон, трогали руками, гладили. Признались, что считали умершей. Все мы были очень рады встрече. Дядя тоже был дома. Ходить он уже не мог и лежал на кухонной плите, подогнув ноги. Его худенькое тело утонуло в тряпье, только выглядывало страшное, усохшее лицо с ввалившимися огромными темными глазами. На кухне морозно, иней затянул окна и стены. Дядя попросил протопить плиту. Валя принесла несколько книг, вырвала листки и подожгла их в топке. Подбросила несколько мелких щепочек. Повеяло теплом. Всей семьей уселись вокруг живительной печки. Дядя повеселел, оживился, медленно заговорил:

— Я рад, что ты пришла. Посмотрю последний раз на всех вас. Долго не проживу... Уже застыли ноги, я их не чувствую... Четыре дня назад шел с работы, несколько раз падал. Встать не мог, думал, что замерзну на улице... Меня поднимали люди, помогли дойти. Я знаю, когда человек падает, то он не жилец... Как будете жить без меня? Я все, что мог, сделал. Теперь нет сил...

Мы уговаривали, успокаивали дядю. Но ему для жизни нужен хлеб, а хлеба нет...

В зале теперь не живут. На полу стоят тазы, кастрюли и ванна со снегом. Этот снег привезли на санках из церковной ограды: там люди не ходят и снег чистый. Тетя объяснила:

— Запасаем снег, пока есть силы. Если свалимся, то в доме будет запас воды. Ведь мы теперь варим чай и похлебку на снежной воде.

Тетя с Валей живут в маленькой комнатке. Раз в день протапливают печурку бумагой и мебелью. Дров нет, а Валина библиотека быстро уменьшается. Тетя сварила жиденькую похлебку, позвала обедать. Мы сидим за столом, а дядя смотрит на нас бесконечно страдающими глазами...

Потом я начала укладывать вещи, тетя плакала и не советовала ехать. Говорила, что я пропаду в пути, потому что слабая и не имею денег на дорогу. Но теперь уже ничто меня не остановит. Буду бороться за жизнь до последнего. В небольшой черный чемодан укладываю самое необходимое — одежду. Я приеду в незнакомый поселок или город как преподавательница старших классов. Приду в школу отмытая, чистая, в опрятной одежде. Никто не должен увидеть эти грязные, мятые лохмотья. Никто не должен знать, из какого мы ада вырвались. Впереди трудная задача — снова стать обыкновенным здоровым человеком. Я укладываю в чемодан меховую тужурку, купленную на втором курсе; четыре платья, теплую кофту, белье, выходные светлые туфли, две пары чулок. С любовью прячу альбом с фотографиями друзей, две ложки — память о Нине Кравцовой и Нонне Садовской. Чемодан полон. Уложено все легкое, но я едва поднимаю его. Остальное — в вещмешок: байковое покрывало, две простыни, три полотенца, наволочки, черные туфли. Иду в зал, где в углу за кроватью лежит самое главное богатство: конспекты, разработки, методические записи, с любовью собранная библиотечка. Здесь все, что накопилось за четыре года учебы, все, что так необходимо для работы в школе. Без этого богатства — я нищая. Но судьба диктует свои законы. Выбираю несколько тетрадок с методическими разработками, вкладываю их в мешок. Остальное остается навсегда. Может быть, эта кипа тетрадей и книг хоть на несколько дней продлят жизнь родных людей, сгорая в маленькой печурке.

— Ты где держишь документы? — спрашивает тетя.

— В портфеле ,— отвечаю на неожиданный вопрос - Потом переложу в чемодан.

— Ни в коем случае нельзя держать документы в чемодане. Их всегда нужно держать при себе.

Тетя порылась в ящике, достала небольшой мешочек со шнурком.

— Сейчас же переложи документы в мешочек и одень на шею. Сделай это при мне, чтобы я была спокойна.

Пришлось выполнить ее просьбу.

Все сделано, вещи уложены. На вешалке остались осеннее пальто, плащ, зонтик, модная шляпка с вуалью. Вспомнила, как всей комнатой ходили выбирать ее.

Утром Валя проводила меня до Литейного. Стоим, молча смотрим друг на друга, молча прощаемся. Увидимся ли еще? Мы стоим на тропинке усохшие, сгорбленные, с почерневшими от голода и грязи лицами. На нас мятые пальто, рваные платки, старые дырявые валенки. Кто мы? Сколько нам лет? Двадцать? Пятьдесят? Определить это невозможно. Мы такие же, как все на этой вьюжной декабрьской улице. Мы — блокадники.

27 декабря.

На рынке многолюдно. Отощавшие, укутанные в разное тряпье женщины терпеливо ждут. Декабрьский мороз беспощаден, но они не уходят. Одни продают продукты: маленькие плитки жмыха — дуранды, пакетики отрубей или каких-то круп. Другие держат в руках кольца, часы, браслеты, дорогие шкатулки, меха, прекрасные вещи. Все это обменивают на хлеб, жиры, консервы. Но и здесь неприкрытый голод: продуктов нет. Мы с Еленой робко останавливаемся в стороне, достаем из сумки завернутый в чистую бумагу хлеб. У нас большой кусок—250 г (две пайки вместе). Хлеб свежий, только что из магазина. Ветер разносит пленительный аромат. Подходят изможденные женщины, окружают плотным кольцом. Смотрят голодными, жадными глазами. В тишине раздается злой, хриплый голос:

— Спекулянты пришли! Смотрите! Мы дохнем от голода, а они хлеб продают! С магазина воруют! Нашим хлебом наживаются!

Толпа зашевелилась, раздались злобные голоса:

— Милицию зовите, что смотрите!

Мы стоим оглушенные и растерянные. Толпу расталкивает рослый мужчина с обросшим щетиной лицом и в грязном платке поверх шапки. Он пробирается к нам, смотрит безумными голодными глазами на сверток, а руки его, опухшие и грязные, все тянутся и тянутся к хлебу... Мы с Еленой растерялись, а он дрожащими пальцами уже дотягивается до бесценного кубика... Вдруг одна женщина с криком бросилась к нам, телом прикрыла хлеб, заругалась:

— Ах ты, негодяй! Хлеб у девочек отнимаешь? Убирайся вон! Гоните его, женщины! Не видите что ли, какие девочки слабые! Толкайте его!

Женщины зашевелились, стали выталкивать мужика из толпы, бить кулаками. Он не сопротивлялся и ничего не говорил. Шатаясь, медленно уходил прочь... Женщина обняла нас, стала отводить в сторону:

— Заверните хлеб, я куплю его. У меня дочь умирает. Вижу, что и вы еле на ногах держитесь. Ведь это ваш паек? Зачем вы его продаете?

Мы объяснили, что студенты из общежития и не имеем денег.

— Я хорошо уплачу вам, девочки. Я очень жалею вас. Понимаю, как трудно в это страшное время остаться без семьи.

За углом пустого ларька она отсчитала 250 рублей и отдала нам за 250 г хлеба. Мы благодарили ее, а она нас.

Пришли в общежитие опустошенные и слабые, но с деньгами. Теперь целые сутки организм не получит живительных граммов хлеба. Как он справится с этим лишением? Выдержим ли? Где предел человеческих возможностей?

28 декабря.

По дороге в столовую я упала. Мучила тошнота и слабость. Встать не могла, подняли девочки. Через несколько шагов снова упала. Поняла, что до столовой не дойти. Девочки отвели в общежитие, помогли подняться на этаж. Уложили, укрыли матрасами. Я вспомнила слова дяди: «Когда человек падает, то он не жилец»... Стало страшно. Лежала и прислушивалась, как уходят последние силы. Прислушивалась к пустоте в теле и голодным терзаниям. Понимала, что организм надорвался. Продажа хлеба оказалась последней каплей... Все мои друзья еще держались на ногах. Я свалилась первая. Пыталась понять — почему именно я слабее других? Но ответить на такой вопрос невозможно. Это был мой предел.

Впервые за тяжкие месяцы войны я горько и безутешно плакала. Плакала оттого, что очень хочется жить. Плакала при мысли, что всех друзей скоро вывезут на Большую землю, а я оказалась слабой, сломалась. Плакала о проданном вчера хлебе: уж лучше бы съела его, а потом свалилась. Плакала потому, что знала: это конец. Девочки принесли хлеб и обед, накормили. Открылся понос. Организм отказался принимать пищу. Сжимало спазмами пустой желудок. Во рту чувствовалась сухость, язык казался большим и шершавым: не выделялась слюна.

Девочки сидели рядом, успокаивали. Думали и советовались, чем помочь. Решили, что единственный выход — определить в больницу.

29 декабря.

То, что мы увидели, привело в ужас: вдоль улицы тянулась бесконечная очередь умирающих людей. Один стояли, привалившись к стене дома, другие сидели на снегу. Некоторых привезли на саночках. Все умирали, и у каждого была одна надежда на спасение: попасть в больницу. Мы заняли очередь: впереди стояли сотни людей. Здесь впервые услышали слово «дистрофия» — так медики называют истощение организма от голода. Узнали, что в поликлинике совсем мало врачей — ослабели или умерли от голода. Больные толпой окружали тех, кто был на приеме, расспрашивали подробности. Оказалось, что у всех одна болезнь: дистрофия. Но голод — не болезнь, весь город голодает. В больницы определяют только с заразными болезнями. Врачи бессильны спасти умирающих от голода, они и сами все дистрофики. Мы убедились, что стоять в этой огромной очереди бесполезно; девочки устали и замерзли, а мне стало худо. С трудом дотащились домой. Улеглись под матрасы, молча отогревались. Надежды на спасение нет. Все понимают, что я обречена. Я молю, упрашиваю кого-то: «Помоги... помоги... дай силы... только до конца войны дай жизни...»

30 декабря.

К утру появилась спасительная мысль: у меня дизентерия. Заразная болезнь в общежитии. Попытаться вызвать врача. Это последний шанс! Проснулись девочки, стали проверять, жива ли я. Я была слаба, но в полном сознании. Попросила Елену Хруцкую:

— Ты самая настойчивая, Лена. Прошу тебя: добейся вызова врача. Скажи, что у меня дизентерия, что вы отказываетесь жить со мной в одной комнате, что я разношу заразу по общежитию. Говори все, что хочешь, но только вызови врача. Мне очень плохо.

Елена с девочками совершили чудо: пробились в поликлинику, ходили по разным кабинетам, требовали, просили, ругались. Они с великим трудом вызвали врача на дом.

В середине дня пришла врач. Я представляла, как поднималась она по темной лестнице, задыхаясь от смрада, как осторожно пробиралась между койками с бугорками застывших тел, как обходила кучи замерзших нечистот. И вот она в нашей заиндевелой комнате. Из-под матрасов выглядывает шесть почерневших лиц, замотанных в разное тряпье. Врач ужасается:

— Как страшно вы живете, девочки. Я даже предположить не могла, что в общежитии такой ужас. Я всех бы вас немедленно отправила в больницу, да нет у меня такой власти...

Врач осмотрела меня, написала заключение, попросила достать справку из института и оформить в поликлинике направление в стационар. Предупредила, что медлить нельзя — каждый час промедления может стать роковым. Девочки пошли оформлять документы, а у меня осталась одна забота, одно страстное желание: продержаться до больницы.

31 декабря.

Елена с девочками отвела меня в больницу. Шли через весь город до далекого Обводного канала. Сами падали, поднимались, поддерживали и поднимали меня. Шли несколько часов по мертвому завьюженному городу. Они выбивались из сил, мерзли, но не бросили меня на улице. Довели до больницы. Уже смеркалось, когда пошли, теряя последние силы, в обратный путь. Девочки, родные мои, какими словами выразить благодарность за то, что вы вырвали меня от смерти? Умирая, вы тратили последние капли жизни на то, чтобы спасти товарища. Земной вам поклон!

31 декабря — 30 января 1942 г.

В приемном покое тепло. Не верится, что есть в оледеневшем городе теплый уголок. И небывалое чудо: ванна с голубоватой теплой водой! Раздеваюсь: снимаю пальто, два платка, шарф, две кофты, три платья и еще, и еще... Помогает санитарка. В глазах ее страх и боль. Она вздыхает, сокрушенно качает головой. Оглядываю себя раздетую, ужасаюсь: тело превратилось в скелет, обтянутый серой кожей. Не думала, что до такой степени истощена. Потом долго лежу в теплой воде. Чувствую, как оттаивает, прогревается тело. Испытываю огромное блаженство.

— Няня, откуда в больнице тепло?

— У нас своя кочегарка; еще остался небольшой запас угля от мирной жизни. Вам повезло — топливо пока не кончилось. Не станет кочегарка работать, и больницу закроют. Продуктов остается мало на складе. Больных кормят из довоенных запасов, но и они подходят к концу.

В кабинете врач внимательно слушает, осматривает, взвешивает, заполняет больничную карту:

Дата: 31 декабря 1941 г. Возраст: 21 год. Рост: 162 см. Вес: 33 кг. При последнем взвешивании: 58 кг. Потеря веса за 4 месяца: 25 кг. Болезнь: дистрофия.

Понимаю: тоненькая, слабая ниточка удерживает меня на краю жизни. Но такого чувства, что могу умереть, не испытываю. Или молодость до последних мгновений не верит в смерть? Или предчувствие?

Новогодняя ночь. Первая ночь в больнице. В далеком сказочном мире сверкают огнями новогодние елки. Дед Мороз щедро одаряет всех своими подарками. И меня не обошел щедротами Дед Мороз. В новогоднюю ночь лежу в больничной палате на чистых простынях; пушистое теплое одеяло окутывает тело. От железной батареи струятся потоки живительного тепла. Легко и бездумно. Как робкое пламя новогодней свечи, теплится надежда: буду жить... Но болит и ноет сердце: не придет Дед Мороз в полумертвое студенческое общежитие, не подарит хоть немного радости моим друзьям. И я не могу поделиться с ними ни теплом, ни чистотой, ни покоем. Девочки, дорогие, я думаю о вас в новогоднюю ночь. Я всем сердцем желаю вам одного: жизни! И быстрейшего выезда на Большую землю!

Больница переполнена, а умирающие все прибывают и прибывают. Из тысячи умирающих сюда поступают единицы. В нашей палате шестнадцать женщин; усохшие лица, в глазах застывшее страдание от постоянного голода. Я чувствую, как последние силы покидают меня. Во рту сухо. Большой шершавый язык не смачивает губы: слюна не выделяется. Желудок отказывается работать: две недели не прекращается понос. Кости тяжелые и острые. Они давят на кожу и причиняют боль. Постель с каждым днем становится все более жесткой. Чувствую все рубчики и складочки на простыне. Образовались пролежни. В палате я самая молодая и самая слабая: меня кормят из ложечки, поднимают. Очень медленно оживаю. Врач жалеет меня и относится тепло, по-матерински. Делает все возможное, чтобы поставить на ноги: добилась для меня дополнительного питания, хороших лекарств. Через десять дней спрашиваю:

— Доктор, у меня дизентерия?

— Нет, это от голода. Желудок отказывается работать.

— Надежда есть?

— Организм восстанавливается, ты будешь жить. Делаю все, что могу. Теперь страшное позади.

Внимательно посмотрела, добавила:

— Ты лежи спокойно, о плохом не думай. Больше спи. Тебе еще долго придется лежать в больнице. Поправляйся.

Я и так все время лежу. Постоянно мучает голод. Ночью не сплю, даже сны голодные снятся. Работники больницы —все дистрофики. Врачи, няни, сестры еле держатся на ногах. Тех, кто уже не в состоянии работать, кладут в палату, подлечивают, а потом они опять ухаживают за больными. Кормят три раза в день: утром каша и чай, в обед — суп и запеканка, вечером пудинг и чай. Выдается на день хлеба 125 г и чайная ложечка сахара. Порции очень малы: полтарелки супа, маленький квадратик второго. Мяса и жиров нет. Запеканки и пудинги готовят из круп или макарон, слегка обливают морсом или жидким киселем. Еда не утоляет голод, а лишь возбуждает его. Жизнь в палате состоит из постоянного ожидания завтрака, обеда, ужина. Главная тема разговоров — о еде. Мне, как самой слабой, приносят дополнительное питание: полстакана рисового отвара, или ложку рыбьего жира, или ложечку сгущенки.

Один раз принесли сырое яйцо. Все изумлялись — откуда такое чудо? Навсегда запомнится этот день. Во время раздачи лекарств в палату осторожно вошла сестра. В вытянутых руках она несла что-то очень ценное и хрупкое. Шла тихо, боясь запнуться, а глаза напряженно глядели на этот предмет. В палате разом смолкли разговоры; больные привстали, воцарилось напряженное молчание. Шестнадцать умирающих от голода женщин с изумлением и страхом глядели на хрупкое белое чудо в руках сестры. Кто-то тихо выдохнул:

— Яйцо!

А сестра медленно и напряженно шла к моей койке:

— Это для тебя врач добилась. Пей, Оно Сырое. Вазочка с яйцом стояла на тумбочке, а я боялась притронуться к нему: ведь это было чудо!

Потом я медленно пила яйцо, а сестра и больные с жадностью следили за каждым глотком.

Целую неделю больные молча следили за моим питанием, а потом начали роптать:

— Почему ее лучше кормят? Мы тоже слабые!

— Родню подкармливают, мы знаем!

— А может быть, взятку дала?

— Жаловаться нужно! К главному врачу пойдем разбираться.

Через десять дней усиленное питание отменили.

На третьей неделе стал работать желудок. Но ходить еще не могла. В четвертую неделю училась ходить. К концу месяца могла выходить из палаты в коридор, не держась за стены. 29 января медицинская комиссия выписывала всех, кто мог держаться на ногах. Выписали и меня. 30 января я покинула больницу на Обводном канале, пролежав там месяц.

30 января.

Я медленно бреду по пустынным улицам — маленькая живая пылинка в бездонном океане стужи. Терпеливо и бережно несу слабый огонек жизни. Кто дал его мне? Для чего? Куда я должна его донести? Зачем столько мук и страданий? Есть только чувство долга: уберечь от последнего порыва студеного ветра... не загасить... Куда нести сегодня этот слабый огонек? В студенческое общежитие? Да остался ли кто из друзей в живых? К дяде... Может быть, шальная бомба давно превратила знакомый дом в развалины. А может, они все умерли от голода? Уже несколько часов иду по незнакомым пустым улицам. Еле передвигаю негнущиеся ноги. С каждым шагом все меньше сил. Нельзя садиться: замерзну. Только вперед... Только вперед! Холод пробирается под одежду, стынут руки и ноги. Подошел к концу короткий зимний день. Сгустились сумерки, когда увидела я знакомые двери под аркой. Живы ли? Стою у дверей, а кругом темнота и холод. Звоню, жду: тишина... Если не откроют, то здесь я и замерзну... Звоню с отчаянием, стучу ногами в дверь, плачу: нет ответа... Сажусь у дверей на снег: это конец! Потом вспоминаю, что недалеко дворницкая. Достучалась. Вышла женщина. На мой вопрос — живы ли, ответила:

— Три Дня назад видела дочь. Стучи сильнее, должны быть живы.

Снова иду к заветным дверям: стучу, громко зову. Слышу шаги — кто-то подошел к дверям, слушает. Наконец, зазвенели крючки и запоры. Светит коптилка в прихожей. Вижу опухшее лицо тети, ее отекшие руки с толстыми негнущимися пальцами.

Я обняла тетю, целовала и плакала. А она не верила, что это я, живая. С удивлением оглядывала, трогала руками:

—Ты жива? Почему не приходила целый месяц? Да как ты обходилась без хлебных карточек? Где была? Проходи быстрее.

Тетя идет впереди, несет коптилку. На кровати сидит обложенная подушками Валя. На ней теплая шапка, шарфы, зимнее пальто. Поверх ватных одеял раскинута широкая перина. Лежат книги, тетради, листы бумаги. Лицо желтое, усохшее. В огромных глазах радость и удивление:

— А мы не надеялись тебя увидеть, так долго не приходила.

Я сижу у железной печурки, изнемогая от усталости, голода, стужи. Тепло возвращает меня к жизни. Душа переполняется радостью встречи с родными людьми. Плавится в маленьком котелке снег — тетя готовит ужин. И мы рассказываем, рассказываем друг другу о жизни в январе.

— Отец умер в ночь под Новый год, как раз месяц назад. Он все время был в сознании, говорил с нами. Утром, когда мы пришли на кухню, он уже закоченел, лежал, свернувшись комочком, на плите. Мы завернули его в покрывало и положили в зале возле ванны со снегом.

— Мы не могли нести тело отца на улицу, как многие делают,— говорила тетя.— Он отдавал нам свой хлеб, спасая от смерти. И мы должны были выполнить последний долг: отвезти его на кладбище. Но сами не имели сил, очень ослабели. Узнали, что дворник из соседнего дома увозит покойников за хлеб. — Тетя заплакала.

— За работу он брал два кг хлеба. Мы получили хлебные карточки за январь на нас с мамой и на тебя. Но ты не приходила. Мама стала собирать хлеб с твоей карточки на похороны отца. Извини нас за это.

— Мы две недели собирали хлеб, а отец лежал все это время в зале. Мы голодали, но ни одного кусочка его хлеба не тронули. Потом мама привела дворника, отдала ему хлеб. Уложили отца на санки, и он увез...

— А как там, на кладбище?

— Дворник рассказал, что мертвые лежат огромными штабелями. Их каждый день привозят на машинах и санках, там складывают. Хоронить будут весной, когда оттает земля.

Тетя горько плакала, а Валя успокаивала:

— Мамочка, нельзя плакать. Береги силы. Нам нужно держаться.

Но тетя не могла успокоиться, говорила сквозь слезы:

— Мы теперь совсем одни. Когда свалимся, то никто не узнает и не поможет. Мне Валю жалко: только бы она выжила. Боже, боже, за что нам такие муки?

— Мамочка, не надо, не одни мы — весь город так живет! Давай лучше ужин собирать — вода в котелке кипит!

Тетя собрала ужин: поставила на столик три кружки, ложечки, пачку кофе. Налила в кружки кипяток. Засыпала по чайной ложке кофе.

— Это все, что есть в доме. Кофе хороший, хлебный, в нем ячмень, овес. Это тоже хлеб. Пейте, девочки.

Стало теплее, но пустой желудок требовал пищи.

— Тетя, вы получили мои хлебные карточки на февраль?

— Нет, тебе не выдали карточек: нужна справка, что ты жива. На завтра остался один талон. Возьми его. Извини нас, что не сохранили твой хлеб.

— Тетя, я завтра пойду в институт. Нужно все узнать, взять справку. Потом ослабею, сил не хватит. Если найду своих друзей, то останусь ночевать. Вы не беспокойтесь.

Валя убирает с кровати книги, конспекты. Я удивлена:

— Неужели ты еще учишься?

— У нас зимняя сессия. Готовлюсь к экзаменам. Улеглись все трое на Валиной кровати в пальто, платках, обуви. Согревались под одеялами и перинами.

31 января.

Опять долгий и трудный путь от Литейного до Мойки. Снегом присыпаны развалины домов, баррикады, трамвайные пути. Из окон выглядывают на улицу жестяные трубы печурок. Из некоторых поднимается кверху слабый дымок: там теплится чья-то жизнь. Из подъезда две ослабевшие женщины с трудом выносят длинный сверток в клетчатом пледе. Осторожно укладывают его на край тротуара. Крестятся, молча стоят. Потом уходят обратно в подъезд. И дальше по улице темнеют длинные свертки...

Я снова иду в неизвестное. Отчетливо понимаю, что сил хватит только в один конец. Если не найду своих друзей, то переночевать будет негде, и я обратно не вернусь, замерзну на улице. Может быть, их вывезли? Или самое худшее случилось?

Выхожу на Мойку. За решеткой знакомые корпуса. Двор занесен сугробами. Безлюдно и пусто. Из дверей главного корпуса вышли две женщины. Подхожу, спрашиваю:

— Живут ли в общежитии студенты?

— Нет, не живут. Все переселились в бомбоубежище под главным корпусом. Спускайтесь вниз по лестнице.

Я спускаюсь по знакомым ступенькам. Сколько же бессонных ночей провели мы здесь во время бомбежек и воздушных тревог! И как давно это было...

В огромном сводчатом подвале темнота. Лишь в дальнем углу тлеет мутная коптилка. Постепенно различаю длинные ряды кроватей с наваленными на них одеялами, матрасами, тряпьем. Воздух промерзший, душный. Далеко в углу вижу две фигурки, закутанные в одеяла. Пробираюсь к ним по узким проходам:

— Девочки, вы с какого факультета?

— С исторического.

— Есть ли здесь биологи?

— Да, живут. Сейчас позову. Эй, биологи, к вам пришли!

Бугорки на кроватях зашевелились. Из-под матрасов и одеял показались закутанные головы.

— Кто пришел? Не узнаем, назовитесь!

Я называю себя. Слышу знакомые голоса, родные голоса друзей. Здесь они! Живы! Слезы радости текут по лицу. Вокруг меня собирается целая группа девочек. Мы обнимаемся, плачем, смеемся. Всем хочется погладить меня, потрогать руками. А я так счастлива и так спокойна, словно пришла после долгих лет разлуки в родной дом к самым дорогим и близким людям. Они живы, значит, и я буду жить. Из души рвется невысказанный крик: дорогие мои, родные мои, великое спасибо вам, спасибо за то, что вы живете! Спасибо вам за то, что жизнью своей вы опять спасли меня!

Потом сидим тесной кучкой на кроватях, расспрашиваем друг друга, рассказываем.

— Девочки, дорогие, я так боялась, что всех вас вывезут из города, а я останусь одна. Это было бы ужасно.

— Мы весь январь со дня на день ждали отправки. Только этим и жили.

— Почему ушли из общежития?

— Ты помнишь, как было в общежитии в декабре? Потом стало еще ужаснее: трупы и нечистоты заполнили комнаты. Живые лежали рядом с мертвыми. Тогда нас переселили в этот подвал.

— Как вы жили в январе?

— Да так и жили, как сейчас: лежали, чтобы сберечь силы. В подвале холодно, нет воды. Постоянная темнота: одна коптилка на весь подвал. Ходим только на обед, все остальное время лежим. Так целый месяц.

— Нас теперь мало. Не знаем точно, кто остался в живых.

Потом все мы, поддерживая друг друга, медленно двинулись в главный корпус. Друзья шли вместе со мной за справкой. Мы шли в учебную часть, не ожидая чуда и втайне надеясь на чудо... И чудо совершилось! На дверях учебной части секретарь развешивала бумажки. Она радостно улыбалась.

— Девочки, вы с какого курса?

— Мы выпускники.

— Радуйтесь. Здесь, в этой бумажке, ваше счастье! Читайте!

Это было распоряжение горсовета об эвакуации выпускников вузов из Ленинграда 2 февраля 1942 г. Рядом появилось объявление о том, что выпускники должны явиться завтра, 1 февраля, в учебную часть с паспортами, зачетными книжками и справками из деканата для оформления документов на выезд. Я стояла, ошеломленная счастливой вестью, и думала о своем необыкновенном везении: чудом попала в больницу и спаслась от смерти, чудом выписалась именно в дни, когда будут вывозить из города. Если бы на несколько дней раньше или позже, то я была бы обречена. Необыкновенное, сказочное везение!

Мы плакали, смеялись, целовались. Девочки обнимали меня и говорили, что это я принесла счастье. Близок конец всем мукам! Теперь мы будем жить!

1 февраля.

— Работает комиссия по оформлению документов выпускникам пединститута: выдаются дипломы, направления на работу, эвакоудостоверения, деньги (по 50 рублей). Распределение проводилось еще в начале января, поэтому все близкие точки заняты. Мне досталось самое далекое место: город Иркутск, облоно. Другие выпускники едут не далее Новосибирска. Только в Красноярск получили распределение два литератора: Эсфирь Левина и Галина Петрусенко. Договорились ехать вместе.

2 февраля.

Раннее утро. Догорают остатки стула в печурке. Тетя нагрела воды из снега для умывания и завтрака. Последний раз сидим вместе за столом. Опухшими руками тетя режет на три дольки дневной паек хлеба — 125 г. Валя насыпает в стаканы с кипятком по ложечке ячменного кофе. Это еда на целый день. Молча сидим за столом. Чувствуем, что больше не встретимся. Стараюсь запомнить опухшее лицо тети, худенькую девочку с огромными ввалившимися глазами — мою сестру. Что будет с ними? Потом тетя целует меня, крестит:

— Поезжай, может быть, хоть ты спасешься.

Валя идет провожать до вокзала:

— Не отпущу тебя одну. Провожу до вокзала, тогда буду спокойна.

На улице убеждаюсь, что вещи нести не могу. Рюкзак тянет вниз, и через несколько шагов я падаю. Валя поднимает меня, рюкзак укладывает на чемодан. Вещи легкие, но нет сил оторвать их от земли. Что делать? Бросить? Ехать в далекую Сибирь в истлевших лохмотьях? Как появиться в школе? Нет, бросить вещи .невозможно. Валя снимает пояс с пальто, привязывает за ручку чемодана, и мы вместе тащим его по снегу. Запинаемся и падаем. Поднимаем друг друга. Отдыхаем - и опять - везем. Плачем от слабости и бессилия. Далек путь до Финляндского вокзала, но мы его из последних сил одолеваем. В морозном зале уже сидят все мои – товарищи Обессиленные. падаем на лавку. Я с болью смотрю на сестру: дойдет ли обратно? У обоих нас жизнь держится на волоске, но я на пути к спасению, а у нее нет надежды.

— Дорогая, милая моя, спасибо тебе за все! На всю жизнь запомню я эту дорогу и твою помощь!

Валя тихо говорит:

— Я пойду, мама волнуется. Теперь мы будем спокойны — ты среди друзей. Они тебя не бросят в пути. Вот только как разыскивать друг друга? Может быть, нас тоже скоро вывезут. Куда писать?

Долго думаем. Кто-то из девочек подсказывает:

— Через облоно разыскивайте!

— Да, конечно! Пиши на Иркутский облоно. Я постараюсь добраться до места, если останусь жива.

Молчаливо и скорбно прощаемся. Долго смотрю, как идет по заснеженной улице слабенькая, высохшая от голода девочка. Она запинается, с трудом переставляет ноги. Оглядывается, машет рукой. Снова идет... Господи, не упала бы! Только бы не упала!

Впоследствии я узнала, что тетя умерла через две недели после моего отъезда. Валя ослабела так, что не могла ходить за хлебом в магазин. Она тихо умирала одна в ледяной квартире. Спасла ее дворничиха. На санках отвезла к госпиталю и положила на крыльцо у входных дверей. Валю подобрали, поместили в палату, долго лечили. Через два месяца поставили на ноги. Потом студентов университета вывезли в Томск. Там она отлично закончила учебу, работала. Но блокадные лишения подорвали здоровье. Умерла Валя в 28 лет, оставив маленькую дочь. Нам так и не удалось встретиться после прощания на Финляндском вокзале.

3 февраля.

В вагоне тепло. Рядом сидят товарищи и друзья. Поезд набирает скорость. Мелькают заснеженные леса, поляны, станции и небольшие поселки. Всюду следы войны. В душе притаился страх: вдруг налет, бомбежка? Но все обходится благополучно. На конечной остановке выгружаемся, помогая друг другу. Военный в теплом полушубке приветствует нас:

— Товарищи ленинградцы! Поздравляем с благополучным прибытием на Ладожское озеро! Сейчас вы отдохнете, получите горячее питание, а потом на машинах вас переправят на Большую землю!

В длинных бараках оборудованы столовые. Очередь, ожидание, и мы в раю! Теплое помещение, столы с лавками, чудесные запахи еды и свежего хлеба. Солдаты разносят белый хлеб, масло, мясной рисовый суп, сладкий чай. Это кажется сказкой, чудесным сном. Вкусовые ощущения обострены до предела. Каждый глоток бульона кажется пределом вкусности. Белый хлеб с маслом хочется жевать бесконечно. Но голодный желудок требует быстрейшего наполнения — все спешат, глотают, не прожевывая куски.

Врач в белом халате предупреждает:

— Не спешите, откусывайте маленькими кусочками! Хлеб запивайте жидкостью! Будьте осторожны! Сейчас очень опасный момент: от переедания может наступить смерть. Прислушивайтесь к себе!

Но вмиг съедены хлеб, масло, рисовый бульон. Вылизаны до последней капли глубокие чашки. Сытости нет. Голодные глаза с мольбой смотрят на врачей, молчаливо кричат, просят, умоляют...

— Товарищи дорогие, мы хорошо вас понимаем. Мы могли бы дать вам больше еды, но нельзя. Поймите— это смертельно! На том берегу Ладоги вас опять накормят, а сейчас — до свидания! Желаем вам счастливого пути!

Медленно выходим на мороз. Длинная очередь ждет своей доли счастья... Лед покрыт снежными заносами, дует поземка. Вдали стоят два крытых грузовика, идет посадка. Галя, Эсфирь и я держимся вместе. Девочки прибавляют шаг:

— Быстрее, быстрее! Мы не успеем!

Я запинаюсь, падаю. Пробую встать, да не могу. Мимо проходят незнакомые люди с узлами. Все спешат к машинам. Я плачу, протягиваю руки:

— Помогите! Помогите встать!

Но люди боятся подать руку: если упадут, то сами не встанут. Одна машина дает сигнал, медленно отходит. За ней — вторая. Слышны крики, плач. Проходит военный, громко успокаивает:

— Не волнуйтесь, все уедете. Сейчас подойдут автобусы. В них теплее ехать. Ждите спокойно.

Автобус остановился далеко. Толпа двинулась на посадку. Я не могу управиться с чемоданом и мешком: нет сил. Решаюсь оставить мешок на льду. Вокруг валяются брошенные вещи—узлы, чемоданы. Кое-где лежат застывшие тела. Все это припорошил снег. С одним чемоданом легче. Я везу его по снегу на Валином пояске. Спотыкаюсь, падаю, ползу. Собираю последние силы. Только бы сесть в автобус! Но автобус полон! Он дает сигнал, медленно отходит. Чувствую, что замерзаю. Ледяной ветер продувает насквозь. В крытые грузовики не пытаюсь сесть: мне не забраться в кузов по железной лесенке. Кругом чужие, незнакомые лица. В отчаянии сажусь на лед. Стало страшно: знаю, что без товарищей пропаду. И другие волнуются, расспрашивают у дежурного — встретимся ли с теми, кто уехал раньше? Он успокаивает:

— Не нужно волноваться. На том берегу вас ждут. Поезд подадут лишь тогда, когда всех перевезем.

— А почему машины останавливаются в разных местах? Мы измучились бегать!

— Здесь опасное место, скапливаться нельзя, потому что фашисты бомбят и обстреливают. И машины идут по льду не группами, а в одиночку.

Над головой беспощадное небо. В любую минуту могут появиться вражеские самолеты.

— Товарищ военный, а немцы бомбят машины с людьми?

— Да, налеты бывают часто. Но вы не бойтесь. Вам очень повезло с погодой: ветер, снегопад, плохая видимость. Сегодня не полетят бомбить!

К нашей группе автобус подошел неожиданно. Я вползаю по ступенькам на четвереньках, военный помогает погрузить чемоданчик. Автобус постепенно заполняется.

Едем. Место открытое, до самого горизонта лед и снег. Бесконечно тянется ледяная дорога. Автобус объезжает что-то темное: видимо, остатки грузовика на льду, разбросанные вокруг ящики, мешки, пакеты.

— Продукты везли в Ленинград. Прямое попадание.

Автобус опять сворачивает в сторону. Впереди вешки стоят, а за ними большая полынья. Автобус осторожно пробирается по опасному месту. Дальше — еще полыньи с черной водой.

Становится страшно:

— Отчего эти полыньи?

— Вчера бомбили. Не замерзли еще. Больных людей не щадят, гады!

Идут встречные машины с грузом: везут ящики, мешки. Это продукты в Ленинград.

Сумрак окутывает ледяную пустыню, только фары вырывают из темноты светлую дорожку. Совсем стемнело, когда впереди засветились огни.

- Подъезжаем, готовьтесь к выходу! Теперь вы на Большой земле!

Сердце переполнено благодарностью к людям, которые спасают нас, не щадя собственной жизни. И снова теплая столовая, белый хлеб, масло, сахар, горячий обед. Разыскала всех своих друзей. На душе огромная радость — мы вырвались из блокады! Теперь мы будем жить!

4 — 10 февраля.

От Ладоги до Ярославля Ленинградский спецпоезд шел больше недели. Он долгими часами простаивал на станциях и разъездах, пропуская составы с танками, машинами, орудиями и разным военным грузом, санитарные поезда с ранеными. Один раз в сутки спецпоезд имел длительную стоянку: мы получали на эвакопунктах горячий обед и сухой паек (булку хлеба, сахар, концентраты). На наших эвакоудостоверениях ставился штамп или пометка: «Хлеб, 6/II», «Хлеб, обед, 8/ II»... Обеды и продукты мы выкупаем за свои деньги. Выручают 125 рублей, за которые я продала на рынке дневную норму хлеба. Тогда, в декабре, продажа хлеба привела меня к голодному умиранию. Теперь эти деньги спасают жизнь в долгом и трудном пути.

День за днем едем по родной земле. Глядим и не наглядимся на ее просторы. Не можем нарадоваться счастью: мы выбрались из блокады! Всюду на станциях видим чудо — здоровых, сильных людей! С удивлением смотрим на их быструю походку, обветренные румяные лица, на сильные руки с тяжелым грузом. Видим, как мужчины и женщины быстро бегут к вагонам. С замиранием сердца ждем, что они упадут, а потом не смогут подняться, поползут на коленях. Но они бегут, не падают, а потом ловко поднимаются по высоким ступенькам вагонных лестниц. Это как сон или сказка. Ведь мы много месяцев не видели здоровых людей, отвыкли от нормальной человеческой жизни. Мы прибыли на Большую землю из совершенно другого, жестокого и страшного мира. И теперь всему удивляемся, всему радуемся. На каждой станции, где стоит наш спецпоезд, собираются толпы людей. Они с удивлением и страхом смотрят на нас, блокадников. Люди скорбно молчат. Мужчины снимают шапки, опускают головы, женщины плачут. Нам это неприятно. Хочется быстрее стать такими, как все. Ведь нам всего по двадцать лет...

Студенты в поезде разбились группами по местам следования. Все находят попутчиков. На станциях из поезда выходят с вещами счастливые товарищи. После всех мучений они приехали домой, в родные семьи. Радость их безгранична. Очень многие едут до Ярославля, Казани, в Казахстан. Мы представляем, как они приедут домой и как их матери — похоронившие и оплакавшие их — не поверят своим глазам. Как будут трогать руками их худенькие плечи, разглядывать усохшие, черные от грязи лица с ввалившимися голодными глазами, как будут плакать над их муками и радоваться, что их девочки вернулись домой живыми. А потом начнут отмывать, откармливать, залечивать. Будут всеми возможными и невозможными способами доставать хорошие продукты, многие недели восстанавливать их здоровье и силы. Их вылечат, поставят на ноги, вернут здоровье. Осенью они приступят к работе в школе здоровыми людьми. И мы радуемся за своих товарищей. Но трудна и неопределенна судьба тех выпускников, что едут в незнакомые места по назначению. Их встретят на работе как обыкновенных здоровых людей. От них потребуют силы, энергии, молодого задора, здоровья, умения работать с детьми. Их слабости и болезни останутся непонятыми, их нужды — раздражающими. Что ждет нас в далекой и суровой Сибири? Где взять силы для новых испытаний?

В одном купе со мной едут друзья— Алевтина, Людмила Ростовцева, Эсфирь Левина, Галина Петрусенко, Зина Нилова. Алевтина настойчиво уговаривает меня ехать в Казань к ее родным:

— У меня хорошая семья. Тебя встретят, как родную. Все продукты свои: картофель, овощи, молоко. Мы отдохнем, поправимся, Вместе будем работать. Дипломы получили, в любой школе .место найдется. Можно в сельской школе устроиться, а если захочешь, будешь просить места в городе — там школ много.

Я очень благодарна Але. Нет слов, чтобы выразить всю меру признательности. Знаю, что мне будет в Алиной семье хорошо и тепло, как дома. Но отчетливо сознаю: не имею права. Не имею права вторгаться в чужую семью со своим голодом, слабостями, болезнями. Не имею права пользоваться чужими благами в это трудное военное время. Нужно строить собственную жизнь самой, как бы ни было трудно.

— Аля, родная моя, ты самый близкий мне друг. Я очень благодарна за приглашение. Но я твердо решила ехать по направлению в Иркутск. Это мой долг.

— Но у тебя денег не хватит до Иркутска, погибнешь от голода. Разве без денег можно так далеко ехать? Кто тебе поможет в пути? Продукты дорогие, за проезд нужно платить. На что ты рассчитываешь?

— Нас трое. Вместе будем выкручиваться. Теперь самое трудное осталось позади. Я должна рассчитывать только на свои силы. У меня нет другого выхода.

В Ярославле — конечная станция. Поезд сбавляет скорость. День теплый, солнечный. Сугробы чистейшего снега искрятся множеством цветных снежинок. Мы смотрим, словно завороженные, на плотных круглолицых женщин с живыми веселыми глазами. С удивлением наблюдаем, как легко и быстро они ходят. Не верится, что и мы были такими всего несколько месяцев назад. Выгружаемся медленно, помогаем друг другу спускаться по ступенькам вниз. Ноги не сгибаются, приходится сползать на четвереньках. С трудом тащим скудные узелки. Выглядим странно в измятых широких пальто, в грязных шарфах и полотенцах на головах, с почерневшими от худобы и грязи лицами. Негнущиеся тонкие ноги-палочки едва удерживают тела, с трудом передвигаются по этому сверкающему снежному великолепию. Со всех сторон слышим возгласы:

— Ленинградцы приехали!

— Смотрите, голодающих привезли! Блокадников!

Собирается толпа. Смотрят с любопытством и жалостью. Воцаряется гнетущая тишина. Нам это неприятно — мы еще не утратили человеческого достоинства. Сопровождающий объявляет, что всех желающих отправят на лечение на две недели, а потом спецпоездом вывезут в Сибирь. Тем, кто желает ехать самостоятельно, будет оказана помощь в приобретении билетов и посадке в поезда без очереди. В эвакопункте выдается обед и хлеб. Отправка на лечение в город Гаврилов-Ям через четыре часа.

11 — 28 февраля.

В старинном тихом городке Гаврилов-Ям мы живем и лечимся. В трудные месяцы войны с ее нуждой жители города делали все возможное, чтобы поставить на ноги сотни умирающих людей. Под госпиталь отдали школу и несколько учреждений. Женщины города много сделали для нас. Это они белили и чистили помещения, оборудовали палаты и столовые, стирали наше белье и обрабатывали в дезокамерах одежду, ухаживали за тяжелыми больными. Комнаты сверкали чистотой и свежестью. На койках белоснежное белье и мягкие покрывала. Организован ежедневный врачебный осмотр, лечение. В столовой диетическое питание, белый хлеб, масло, сахар.

Очень хорошо запомнилась баня в первый день приезда. Сколько душевного тепла и заботы мы здесь увидели! Десятки приветливых женщин встретили нашу партию с улыбками и добрыми словами. Распределяли кабинки, помогали раздеваться. Но когда девочки сбросили истлевшее на теле, четыре месяца не менявшееся белье и предстали в виде усохших серых скелетов, наши помощницы остолбенели, в глазах застыл ужас. Раздался громкий плач. Такое они не ожидали увидеть. Мы разделись, зашли в парные. На скамейках аккуратно расставлены тазики, разложены мочалки, мыло. Группа женщин здесь дожидается нас, чтобы разнести воду, помочь мыться. Но и они не могли оставаться спокойными: кто заплакал, кто отвернулся, а одной стало дурно, она упала. Мы упросили женщин уйти. Мылись сами, помогая друг другу. Это была первая баня за пять месяцев блокадной жизни. Мы парились, грелись, обливались горячей водой. Отдыхали и снова мылись, парились, грелись. Чувствовали, как оживают клеточки тела, как ускоряется ток крови в сосудах. Здесь, в бане, мы впервые явственно ощутили, что чудо совершилось: мы живем! Мы будем жить!

Но последующие дни показали, что радость наша преждевременна: у большинства наступило кризисное состояние. Девочки расслабились, потеряли остаток сил, стали вялыми, безразличными. Многие не могут держаться на ногах. Им приносят еду, помогают вставать, ходить. Частыми стали случаи смерти. Это ужасно — умирать, когда ты уже спасен, когда все муки остались позади.

Мы держимся втроем: Эсфирь Левина, Галина Петрусенко и я. Наш путь самый длинный — до Красноярска и Иркутска. Мы понимаем, что впереди ожидают новые трудности, нужно накапливать силы. Поправляемся медленно, едим с жадностью, но никогда не наедаемся. Врачи строго следят, чтобы больные не переедали — это грозит смертью. Трехразовое питание в столовой платное. Уже месяц, как мы полностью, оплачиваем продукты и обеды в пути и на лечении. Подходят к концу деньги. Приходится строго экономить. Девочки продают последнюю одежду, чтобы оплатить обеды и купить молока. Я не могу позволить себе такую вольность, берегу одежду для работы...

28 февраля нас вывезли в Ярославль для дальнейшей эвакуации. Самых слабых отправили в больницы для продолжения лечения. Стали сгибаться ноги, и я могу поднимать их на ступеньки вагонных лестниц. Я уже не заползаю на четвереньках, а захожу, как все здоровые люди. Мои друзья тоже поправились и окрепли. Спасибо вам, добрые люди из Гаврилов-Яма! Спасибо за ваши заботы и добрые сердца!

Март.

От Ярославля до Новосибирска едем месяц. Это изнурительный путь. На жестких лавках больно сидеть и лежать. Многострадальные студенческие пальтишки служат и матрасами, и одеялами, и единственной теплой одеждой. На теле синяки и пролежни. Опять стали исчезать мышцы. Первую неделю едем в пассажирских вагонах, а потом — в товарном поезде. В темных теплушках сколочены двухъярусные нары, установлены две чугунные печурки. Нары покрыты измятой соломой, лежим на них вповалку. Вскоре после переселения стали испытывать страшный зуд — в одежде оказалось множество паразитов. Они разъедают тело до кровоточащих болячек. Ночами невозможно уснуть. В вагоне остается все меньше знакомых студентов: они группами выходят в разных городах.

День за днем продвигаемся на восток. На станциях и разъездах стоим долгими часами, пропуская на запад эшелоны с солдатами, военной техникой, грузами. С.запада нас перегоняют санитарные поезда с ранеными, платформы с поврежденной техникой, составы с оборудованием. Мы видим множество беженцев на вокзалах — с детьми, больными, стариками, с разными пожитками. Война выгнала их с родных мест, лишила крыши над головой. Поезда не вмещают всех желающих уехать, и они неделями сидят на вокзалах, голодные и измученные. Сердце сжимается от боли и жалости. Мы убеждаемся, что на земле нет ничего ужаснее войны. В пути мы мало знаем о событиях на фронтах: нет ни радио, ни газет. Из теплушек выходим один раз в сутки. На эвакопунктах получаем горячий обед и сухой паек: буханку хлеба, сахар и пачку концентратов. Чем дальше едем, тем труднее с продуктами: хуже обеды, строже на выдаче сухого пайка. Подходят к концу деньги. Блокадный паек хлеба, проданный на рынке в декабре, кормит меня уже второй месяц в бесконечно долгом пути. Вспоминала женщину, купившую наш хлеб: спасла ли она свою девочку от голодной смерти? Деньги ее меня спасли.

Постоянно мучает голод, болит желудок от черного хлеба. На станциях, где нас кормят, поезд обычно загоняют на далекий запасной путь. Чтобы добраться до эвакопункта, нужно пройти десятки путей, заставленных поездами. Приходится лезть под вагоны на четвереньках, обходить кругом длинные хвосты составов, перелезать по лесенкам через вагоны. Мы часто рискуем попасть под колеса. В столовой и продпункте выстраиваются большие очереди. Уходит несколько часов на то, чтобы накормить всех эвакуированных с эшелона. Обратно возвращаемся поздней ночью с грузом: хлебом, сахаром, пакетами, обедом для тех товарищей, кто остался в вагоне караулить вещи. Пролезать под многочисленными составами — предел всех сил...

За те несколько часов, что мы стояли в очередях, на путях многое менялось: одни поезда уходили, другие прибывали. Часто мы сбивались с пути, теряли в темноте свой поезд, выходили к другим. Несколько раз бывало и так, что наш состав отгоняли на другой путь. Можно представить отчаяние и панику, когда мы, измученные, с трудом добирались до знакомого места, а поезда на линии не оказывалось: он ушел! Остались в вагоне все вещи, документы, утрачена возможность ехать дальше! Отстать от поезда — значило погибнуть в незнакомом месте среди заснеженных путей. Но каждый раз железнодорожники помогали нам найти свой состав.

В удостоверениях появляются все новые пометки о получении хлеба: «2/ III — хлеб», «З/ III», «6/ III — хлеб, обед, упл.» «7 марта 1942 г. Кунгур», «19/ III», «20/ III — хлеб», «21/ III хлеб, обед, упл.»..

Из нас троих Галя Петрусенко оказалась слабее. Красавица Галя с гордой осанкой теперь стала вялой, безучастной, слабой. Она отказывается вставать, разговаривать, выходить из вагона. Ее прекрасные длинные косы спутались, нежная кожа покрылась болячками. Мы не можем облегчить ее страдания, так как и сами страдаем и мучаемся. О будущем боимся говорить — оно смутное и неопределенное.

Новосибирск. На остановке слышим команду: «Выгружайтесь с вещами!» Навсегда оставляем теплушки с широкими нарами. Сопровождающий ведет нас к эвакопункту. Здесь мы слышим неожиданную весть: это последний эвакопункт на нашем пути, а дальше должны ехать самостоятельно. Пассажиры окружили сопровождающего:

— Но у нас нет денег на билеты! Мы два месяца в пути! Все деньги потратили на питание!

— Товарищи, государство и так много сделало для вас. Вас везли бесплатно, обеспечивали продуктами в такое трудное военное время. Вы поправились, окрепли, теперь добирайтесь до нужных вам мест сами. Счастливого вам пути!

Постепенно все попутчики разошлись, мы остались на вокзале втроем. Огромный Новосибирский вокзал переполнен. Люди сидят на узлах и чемоданах, лежат по всем углам на полу. Плачут ослабевшие дети. Мы узнали, что многие по неделям не могут достать билеты на поезда. В билетных кассах стоят огромные очереди. Поезда осаждают яростно, пробиться в вагоны не каждый может даже с билетом. Наше положение оказалось безвыходным: денег на покупку билетов нет, нет продуктов и пропусков в столовую. Мы — мелкие песчинки в бездонном море человеческих страданий. Двое суток живем на вокзале, спим на холодном голом полу. Продуктов и хлеба купить невозможно, мы ничего не едим. Потеряли всякую надежду уехать, впали в отчаяние. Решили обратиться в облоно, чтобы устроиться здесь на работу, но получили отказ: в область наехало очень много эвакуированных. Мы обращаемся к работникам железной дороги, а те лишь разводят руками. Заходим в кабинеты и комнаты, просим помочь уехать, показываем документы, но нас направляют в другие кабинеты и комнаты. Так дошли мы до заместителя начальника вокзала. Это был пожилой усталый человек с внимательными глазами. Он усадил нас, выслушал, просмотрел документы. Со слезами рассказали мы о блокаде, о трудном двухмесячном пути, о денежных трудностях.

— Пожалуйста, помогите нам уехать! Трое суток живем без еды и без денег, а ведь мы совсем недавно умирали от голода. Еще очень больные и слабые, Долго не выдержим. Обидно и несправедливо умирать сейчас, после всего, что уже пережито. Спасите нас!

Он слушал с сочувствием и затаенной болью, тепло и душевно говорил с нами. Мне подумалось, что и у него есть дети, которые тоже попали где-то в беду, и он, беседуя с нами, думал о их судьбе. Потом он вызвал дежурного по станции, велел выписать бесплатные билеты и обеспечить продуктами и хлебом. Дежурный помог нам сесть в ближайший поезд.

На всю жизнь я сохраню благодарность к человеку, который по-человечески отнесся к нам, трем погибающим девочкам, и спас их от гибели.

Пассажирский поезд повез нас дальше по сибирской земле — к заветному Иркутску. Ровно стучат колеса. Мы сидим безвольно, молчаливо, еще не веря, что выбрались из беды. Я счастлива, что рядом со мной друзья: в одиночку было бы невозможно сохранить жизнь в этом трудном пути. И какое счастье, что есть добрые люди на земле!

Едем долго. За окнами мелькают заснеженные поля, голые деревья, поселки и станции. Впервые чувствую огромность родной земли. Проходят сутки за сутками, а поезд все везет и везет нас на восток по бескрайним сибирским просторам. Тысячи километров отдаляют от войны со всеми ее жестокостями. Что ждет нас на этой незнакомой и суровой земле?

Снова и снова обсуждаем, куда ехать: в Красноярск или в Иркутск? Мое решение твердое — только в Иркутск, по направлению. Эсфирь тоже решила ехать в Иркутск.

Галя Петрусенко долго не могла принять решение:

— Мне все равно, куда. Но лучше по направлению в Красноярск — это ближе, там сразу устроят на работу. Но я боюсь остаться одна, очень ослабела. Если заболею, то некому будет присмотреть, помочь. Мне страшно...

— Да мы тебя не оставим одну, вместе поедем до Иркутска.

— А если не возьмут на работу без направления? Ведь в Новосибирске отказали. Ехать обратно я уже не смогу: нет ни сил, ни денег на билет.

— Место все равно найдем, литераторы всюду требуются. Держаться нужно вместе!

И Галя согласилась ехать в Иркутск. Ночью, когда поезд сбавил скорость и проводник объявил: «Станция Красноярск», Галина заволновалась, стала одеваться, укладывать вещи.

— Ты куда?— удивились мы.

— Буду выходить в Красноярске. Вы как хотите, а я дальше не поеду.

Мы отговаривали и упрашивали, но все было напрасно. Поезд остановился. Галя пошла к выходу. Мы ее проводили, помогли спуститься на перрон, попрощались. Договорились, что разыщем друг друга. Вскоре толпа пассажиров оттеснила нас в глубь вагона. Бросились к окнам, но Галя уже затерялась в темноте...

Стучат колеса. На исходе последние силы. Израсходованы все скудные деньги от бесценного блокадного хлеба. Одежда, верно служившая со времен суровой блокадной зимы, истрепалась, пропиталась потом, дорожной грязью, мазутом. Но конец пути близок. Теперь мы проезжаем по просторам Иркутской области. Остались позади многие тысячи километров. Пытливо вглядываемся в окружающую природу, разглядываем поселки и города, вслушиваемся в незнакомые и странные названия станций: Тайшет, Тулун, Зима, Залари, Мальта, Мегет. Что ждет нас в этом далеком и суровом крае, куда мы так упорно и долго едем? Уже не месяцы и недели, а часы отделяют нас от заветного Иркутска. Появляется уверенность, что выживем, доедем до места. Все больше думается о школе, о будущей работе с детьми, которые станут радостью и печалью, станут нашей судьбой. Те дети будут из мирной жизни — здоровые, жизнерадостные, озорные. Они еще не узнали лишений и ужасов войны, окружены заботами и лаской родителей. У них домашний уют, круг близких людей, привычная и родная обстановка. Предчувствую: будут мучительно тяжкими первые шаги на многотрудном учительском пути. Обучая детей, нужно будет многому учиться, начиная с самого элементарного: приучать лицо улыбаться, ноги — быстро и легко ходить, научиться скрывать слабости и болезни, гасить постоянный голодный блеск глаз, тренировать отощавшие клеточки мозга. Овладевать искусством учительской работы. Для этого потребуются годы жизни, огромный запас выдержки, терпения, силы воли. Но жизнь только начинается. Верю: пройдут годы, мы окрепнем и выправимся, получим знания и опыт.

2 апреля.

Раннее апрельское утро. Небо затянуто низкими тучами. Суровый ветер дует с Ангары порывами. Незнакомый, но уже родной город просвечивает сквозь сизую дымку тумана.

Я иду за назначением в облоно. Думаю о жизни, о будущей работе. Война научила ценить блага земли, показала истинную цену хлеба. Теперь я знаю, что без хлеба нет жизни. Но чтобы рос хлеб, нужно беречь и любить землю, много и упорно на ней работать. Для счастья людей необходимо, чтобы на Земле всегда рос хлеб,- шумели леса, были полноводными и чистыми реки. Нужны луга с мягкой зеленью трав, разноцветная россыпь цветов, жаворонки в бездонной голубизне чистого неба. Для счастья людей нужен мир.

Буду просить назначение в сельскую школу. Постараюсь учить детей любить и уважать труд на земле, растить и беречь хлеб. Пусть дети душой почувствуют, что только земля является источником всей жизни, она — наша кормилица, залог счастья человеческого. Пока земля родит хлеб, жизнь будет продолжаться.

Здесь, на холодном Ангарском мосту, спотыкаясь и падая от слабости, я вдруг почувствовала счастье. Я счастлива оттого, что сберегла от бурь, не дала угаснуть огоньку жизни. Счастлива, что в трудные для Родины дни до конца выполняла свой гражданский долг. Счастлива оттого, что знаю: при любых невзгодах найду достаточно душевных сил, чтобы достойно прожить всю оставшуюся жизнь.

Пусть вечно родится хлеб, растут дети и будет мир на нашей ласковой и суровой Земле!